Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
Снова она встретилась с ним, когда уже поступила практиканткой в Институт этнографии и фольклористики, где ей поначалу давали разные мелкие поручения. С одним из них она и пришла к нему, в Моравский краевой музей.
Тот год он дорабатывал до пенсии и слыл человеком угрюмым и нелюбезным. Коллеги его чуть ли не избегали, давая ему дотянуть последние недели в одиночестве, в кабинете, до отказа заполненном старыми музыкальными инструментами из хранилища, которые он брал оттуда для исследований — и годами не возвращал. Всем это было безразлично. Впрочем, безразличие музейных работников, руководителей отделов и смотрителей хранилища было повальным, так что, может быть, никто бы и не заметил, если бы какой-нибудь инструмент пропал. А такими вещами, как Дора слышала, в конце восьмидесятых годов можно было с успехом торговать. Естественно, за границей.
Но Розмазал был не таким. В своих инструментах он души не чаял и ни один из них ни за что бы не выпустил из рук, то есть из фондов музея.
Тогда он не стал уделять Доре времени — общение с инструментами было для него важнее. Он хотел еще закончить одну работу, объяснила ей музейная библиотекарша, к которой он послал Дору и которая, само собой, ничем не смогла ей помочь.
Вновь она вспомнила о нем, увидев его фамилию в шапке экспертного заключения, хранившегося в деле Сурмены.
Дора не одну неделю пыталась связаться с ним в уверенности, что теперь-то он так легко от нее не отделается. Но он то хворал, то вообще был в больнице, и его сын, с которым Розмазал жил, всякий раз отклонял ее посещения. Только по возвращении из Познани она однажды вечером наконец-то позвонила в дверь ухоженного двухэтажного дома в районе Брно-Жиденице и была допущена наверх.
Розмазал лежал на кушетке у окна, прикрытый до пояса одеялом. С заметным усилием он приподнялся на одном локте, приветствуя Дору. Было видно, что движения даются ему с трудом и что их сопровождает непроизвольная дрожь.
— Присаживайтесь, — прошелестел он губами, которые затем так и остались полуоткрытыми. Перед Дорой зиял его беззубый рот. Она села напротив кушетки; от лежащего Роз-мазала ее отделял столик с небольшим угощением, которое приготовила его невестка.
— Так мы коллеги? Вы из музея, да?
— Нет, из Академии наук, — поправила его Дора.
— А что вас ко мне привело? Вы занимаетесь музыкой?
— Нет, я из отдела этнографии и изучаю духовную культуру области Моравских Копаниц.
— Вот как, — удивился Розмазал. — И зачем же вы пришли?
— На консультацию, пан доцент, — вежливо ответила Дора.
Розмазал улыбнулся.
— А, да-да… Я многих консультировал и даже руководил несколькими дипломными работами и диссертациями. Я ведь преподавал в университете, вы знаете? — проговорил он.
— Да, я была вашей студенткой в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Вы у нас читали лекции о социалистической деревне.
Розмазал с усмешкой кивнул:
— Жуткий был предмет. — Помолчав, он сглотнул слюну и продолжал: — Нас заставляли, понимаете? Нас всех, которые хотели остаться работать там, где кто работал. Я хотел остаться в музее. Заниматься старинными музыкальными инструментами — это была моя любовь! И еще народная музыка. Без этого я себе жизни не мыслил. Потому и согласился читать лекции хоть даже о социалистической деревне, понимаете?
— Да, — сказала Дора. — Понимаю.
— Правда? Ну, тогда вы — одна из немногих. Сейчас люди называют это трусостью. Если тогда кто-то помалкивал и делал свое дело, а не шел сразу же протестовать на улицы. Во всяком случае, мой сын к этому так и относится. Только я безумно любил свои народные инструменты, и в конце концов ничего страшного со мной тогда не случилось. Разве что эта социалистическая деревня — так она у меня была всего-то несколько раз в неделю. Можно было выдержать.
Розмазал говорил хрипло, прерывающимся голосом.
— Вам не дать попить? — спросила Дора.
— Ну… пожалуй, да. Но вам придется поднести мне стакан ко рту — вот тот, с трубочкой, сам я уже не могу…
Дора обогнула столик, налила в стакан немного воды и вложила Розмазалу в рот трубочку. Он стал медленно пить. Из-за его сомкнутых губ раздавался неприятный причмокивающий звук.
— Достаточно, спасибо, — сказал он наконец. — Так из-за чего вы, собственно, пришли?
Дора села обратно в кресло.
— Из-за своей работы.
Он кивнул.
— Собирая материал, я нашла одно ваше экспертное заключение. Касающееся ведуний из Житковой.
— Из Житковой? — растерянно переспросил Розмазал.
— Да. Из Житковой близ Старого Грозенкова в области Моравских Копаниц.
Розмазал какое-то время молчал. Потом его брови поднялись вверх, и стариковские пятна на лбу рассекли глубокие морщины.
— Ох, я совсем о них забыл! Но знаете ли… я ими никогда как следует не занимался. Разве что, может быть, копаницкими волынщиками, но этими женщинами — нет.
— Но вы написали о них заключение.
— Да? Вполне возможно, заключения нам писать приходилось. Вы знаете, что я был кандидатом в члены КПЧ? Ну да. Но я не хотел в партию, я хотел остаться в музее!
Дора испугалась, что у Розмазала начинают путаться мысли.
— Да-да, я это понимаю, — заверила она его вновь.
— Ну, не знаю, вы слишком молоды, чтобы это понять. В смысле — до конца понять.
— Послушайте, это было заключение тысяча девятьсот сорок девятого года о житков-ских ведуньях и их поведении во время войны, — Дора попыталась вернуть его к теме, но Розмазал перебил ее:
— Я тогда хотел любой ценой остаться в музее. Только что получил ученое звание доцента — и что бы я с ним делал, если бы меня оттуда выгнали? Не говоря уже о том, что я был буржуазного происхождения, семья моей матери владела доходным домом,
