Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Иван Васильевич посмотрел на сына, и нехорошо на душе его стало. Он вздохнул и сказал ласково:
– Идем, сынок, к молебной. И не будем до времени искушать волю Божью.
В хоромах Софьи Фоминичны Иван Иванович бывал весьма редко, всего раз пять за все годы с самого ее приезда. Все здесь у мачехи было чуждо ему и неприятно. Казалось, будто зло и опасность для него таятся здесь по всем углам. Более же всего не любил он глаза мачехи: они казались ему хищными пауками, жадно следившими за ним из густой паутины ресниц.
Кругом говорили только по-гречески и по-итальянски.
– Не русское все здесь, не наше, – шепнул он при входе отцу на ухо, – не от Москвы все, а от папы…
Слова эти поразили Ивана Васильевича. На миг мелькнула жизнь его с княгиней Марьей, потом Дарьюшка, отец, мать, Илейка, владыка Иона, Васюк, Ермилка-пушкарь, народ весь. Все это будто молнией блеснуло в его мыслях. И показалось ему, что ошибся он, привезя на Русь кусок чужой земли с чужими людьми, которым на Руси ничто, кроме себя, не дорого.
Но пересилил себя государь и, подойдя к великой княгине, поздравил ее. Потом взглянул равнодушно на новорожденного и, поцеловав супругу, пошел в крестовую, где уже стоял в облачении духовник его, архиепископ Вассиан, ожидавший только государя, чтобы начать молебен.
В середине лета, июля четвертого, когда овес уж в кафтан рядиться начинает, пришли вести плохие из Лук Великих.
Прибыли к государю жалобщики челом бить на наместника государева князя Ивана Оболенского-Лыко: грабит-де народ немилосердно и обижает людей всякого звания.
– Озорничает твой наместник, государь, – жаловались луцкие жители, – своевольничает, отымает товары у купцов, у смердов скот, хлеб, масло, кур и гусей и прочее сверх пошлины государевой. Ежели разведает, что серебро у кого есть, и то возьмет, яко разбойник. Обижает всех по-всякому, особливо когда он упившись.
Выслушав все жалобы на обиды наместника, о которых он ведал и ранее, Иван Васильевич сурово сказал:
– Дам яз вам дьяка своего, который подсчитает все ваши убытки от наместника, а князю Ивану прикажу серебряным рублем за все заплатить. Токмо ежели кто солжет и покажет убытку больше, чем потерпел, – втрое больше с жалобщика повелю взять. Идите.
Жалобщики замялись и, видимо, что-то хотели сказать.
– Что еще? – спросил великий князь. – Сказывайте.
– Наместник твой отъехал со всем семейством, а куда, не ведомо нам.
– Найдем его, – усмехнувшись, заметил Иван Васильевич, – на небо не улетит, сквозь землю не провалится.
Когда жалобщики ушли, Иван Васильевич спросил Курицына:
– Сие тобой проверено?
– Проверено, государь, – ответил Курицын, – подьячий наш Хрисанф, который у наместника по письменной части был, о многом сведал, сам князь-то Иван Лыко ни читать, ни писать не умеет.
– Что же сей Хрисанф сведал?
– Хрисанф баил, что ссылается князь Лыко с Новымгородом, который близко от Лук Великих, а и чаще с самим королем Казимиром. Сказывал Хрисанф, что и князь Борис Василич через князя Ивана с Новымгородом ссылался и с крулем Казимиром…
Иван Васильевич вскочил с места и крикнул:
– А ежели лжет он? Где сей подьячий?
– У Саввушки он, государь, с моим человеком.
Иван Васильевич сверкнул глазами на стремянного своего и молвил:
– Приведи подьячего!
Саввушка вышел, а Иван Васильевич сказал сыну:
– Видишь, Иване, куда дяди твои родные зашли?
Молодой великий князь был бледен и ничего не ответил отцу, а только судорожно вздохнул.
Государь в волнении стал ходить из утла в угол.
Подьячий робко вошел в покой и, увидя взгляд государя, задрожал от страха.
– Пошто ты лжу про князь Бориса Василича сказываешь? – резко спросил его государь.
– Богом клянусь, государь, – прерывающимся голосом заговорил он, – руку даю на отсечение…
– Помни, – перебил его Иван Васильевич, – не токмо руку, и обе за ложь отсечь велю, а потом и главу твою. – Государь метнул на него грозный взгляд и спросил: – Пошто до сих пор молчал?
– Не разумел зла, государь, до сего времени, – ответил подьячий. – Грамотки их, которые читал и которые в ответ писал, невразумительны были: прямо там ни о чем не говорилось, заковыки все разные. В последнее же время грамотки за рубеж пошли не от тобя, государь, а от князя Бориса Василича. Устрашился яз и Федор Василичу обо всем довел.
– Добре, – тихо молвил великий князь, сдержав гнев свой. – Ты, Федор Василич, оставь его при собе. А ты, Хрисанф, встань. Пойдешь к стремянному моему, Саввушке.
Когда Хрисанф, встав с колен, пошел за Саввушкой, государь окликнул его:
– А кому в Новгород грамотки посылали?
– Тысяцкому Василью Максимову.
– Назария сей погубил, оболгал его перед покойным Федором Пестрым. Прав ты был, сынок, что за Назария печаловался. А еще кому?
– Владыке Феофилу.
Великий князь побледнел и тихо молвил:
– Ну, иди. – Обернувшись к дьяку Курицыну, государь повелел: – Прикажи немедля искать князя Ивана Оболенского-Лыко, поимать и в оковах на Москву привезти…
Князя Ивана Оболенского-Лыко нашли в Волоке Ламском у князя Бориса Васильевича, куда он бежал, боясь, что откроется его измена государю.
Князь же Борис Васильевич не выдал князя Лыко старшему брату, ссылаясь на древнее право бояр московских переходить от великого князя на службу к удельным.
– Князя Ивана не выдам, – ответил он старшему брату, – а ежели виноват он, пришли бояр своих, нарядим вместе суд над ним.
Иван Васильевич не ответил Борису Васильевичу, а, призвав приехавшего в Москву своего наместника из Боровска, повелел ему:
– Тайно поймай князя Лыко борзо, где бы то ни было! О оковах привези на Москву и дай за приставы. Меня же о сем уведоми немедля.
Через неделю князь Иван Оболенский-Лыко был уже в тесном заключении, в подземной темнице.
Взбешенный от обиды и бессильного гнева, князь Борис Васильевич написал брату Андрею большому, князю углицкому, жалуясь на своевольство беззаконное великого князя, попирающего древние уставы. «Долго ли нам зло от него терпеть, – писал он, – нас, единоутробных братьев своих, презирает и бесчествует, яко последних слуг своих. Не дал он нам должного ни из удела покойного князь Юрья, ни из волостей новгородских! А поимал он немало земель и животов с нашими вместе полками, мы же ему честно пособляли во всех ратях. Он же, яко волк злобный, токмо на нас зубами щелкает. Токмо собе хватает с жадностью великой. Нет моей могуты более под его рукой жить! Нать из московской земли в другое место податься…»
Андрей большой отвечал брату: «Рад яз ныне, что и ты в разум пришел. Яз же давно не могу терпеть высокоумия его. Надобно нам тайно на совет съехаться. Подумаем, как нам наидобре перейти к друзьям нашим, а ранее того полки свои собрать и стоять у рубежей чужеземных, дабы лучше укрыться от злобы его…»
Иван Васильевич не знал ничего об этих письмах, но понимал, что братья его хорошо знают о грозе, которая идет на Русь из-за рубежа ее.
– Ведают гниды сии, – говорил он сыну, – замыслы ворогов наших, а может, и сами на нас зовут, помочь им свою обещают.
Снова созывать он стал на тайную думу сына и двух дьяков: Курицына и Далматова, а из воевод – князей Семена Ряполовского да Ивана Юрьевича Патрикеева, брата своего двоюродного.
Все четверо, бывающие на тайных думах у государей, знали хорошо его план войны при иноземном нашествии, при нападении литовцев, немцев и татар сразу. Все они верили в государеву хитрость военную, которая не раз, как они сами видели, к великим победам приводила, с большим ущербом врагу и почти без всякого ущерба для своего войска… Посему, видя волнение государя, понимали, что страшит его.
– Всякому государству, – говорил он, как всегда разглядывая карту Руси со всеми ее рубежами, – дабы бить ворогов по краям, на рубежах своих, надобно середине государства быть цельной и крепкой, яко железо. У нас же зловредная ржа крепость железную переесть хочет! Разумеете, про что сказываю?
– Разумеем, государь, разумеем, – отвечали все.
– Ржа сия, – продолжал он, – Новгород да удельные, и ржу сию яз сам своеручно сотру. Вборзе пойду яз к Новугороду миром при малом войске. Вы же здесь с великим князем Иван Иванычем, которого оставлю на Москве собя вместо, наряжайте все полки наши так, дабы наготове стояли и могли бы, как надобно будет, занимать все броды и переправы по берегам Оки. Мне же в тыл пришлите отборные полки для осады и приступов, особливо добрых пушкарей с маэстро Альберти, и с самыми большими пушками ломовыми, которые сей мастер отлил нам. Подробней же о всех делах будем много раз еще думать, ибо будем ждать конца лета – видней тогда станут нам татарские умыслы.
