Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Стряхнув воспоминания, Иван Васильевич обратился к вестнику:
– Ну, а ты как, Трофим Гаврилыч?
– Отпустил меня наместник твой в подмосковное мое село по хозяйству управиться.
– Ну-ну, помогай тобе Бог. Иди.
Когда вестник вышел, Иван Васильевич сказал сыну:
– Бабка твоя мне некогда молвила: «Время-то летит, яко птица». Вот и яз сии слова днесь вспомнил.
Он глубоко вздохнул и, вдруг печально улыбнувшись, сказал:
– Поедем, сынок, к бабке твоей в монастырь. Баил кто-то мне, прислали ей вельми добрый список с иконы Вознесения, Дионисьева письма.
Старая государыня, инокиня Марфа, встретила сына и внука очень приветливо, но им обоим было все еще непривычно и странно видеть ее в монастырской келье и в черной монашеской одежде. Лицо бабки, выглядывавшее из черной повязки, казалось бледнее и строже, но большие темные глаза в густых черных ресницах светились лаской, а полные губы чуть-чуть улыбались.
В келье ее было светло, как-то по-особому, не по-светски все прибрано, все уютно и опрятно. Чуть пахло ладаном и восковыми свечами. Перед кивотом теплились лампады.
Она благословила сына и внука и, когда они целовали ей руку, поцеловала того и другого в лоб.
– Ну, садитесь, гости дорогие, – сказала она и, вдруг улыбнувшись, спросила внука, словно маленького: – А ты, Ванюшенька, взвара имбирного?
Она махнула рукой и тихо рассмеялась. Рассмеялись и великие князья.
– Матушка, – проговорил весело Иван Васильевич, – был да прошел наш Ванюшенька маленький, усы уж ныне у него и борода пробиваться стали. Теперь он – Иван Иваныч, князь великий.
Инокиня Марфа вздохнула.
– Эх, Иване, – сказала она, – и ты сам-то иной раз мне не государем, а токмо сынком моим видишься. А вот скажи, ты ведь в писании икон добре разумеешь? Подарили мне Ряполовские икону Вознесения Господня, письма некоего Дионисья. Баили, вровень с Рублевым Андреем стоит он. Яз же в сем мало разумею.
– Ведаю яз сего мастера. Сыновья его ныне в Москве трудятся, стены Успения расписывают. Токмо и сам яз не совсем еще уразумел, в чем сила письма его, которая сердце и печалит и радует.
– А яз и ризу-то с иконы не сымала. Ряполовские сказывали, что сие малый список, который Дионисий изделал со своей же большой иконы. Вон там, погляди, слева на верхней полке, в кивоте стоит. – Иван Васильевич подошел к кивоту и оглянулся на мать. – Ничего, сынок, сымай, не свячена она еще.
Великий князь снял икону, но рассмотреть живопись было нельзя: серебряная риза закрывала ее, и только чеканом и резьбой обозначала тело Христа, возносящегося в небо, и вершину горы, на которой были апостолы и Богоматерь, а из живописи видны были в прорези серебра лишь лица, кисти рук да ступни ног.
Иван Васильевич сделал движение, чтобы снять ризу, но остановился и опять взглянул на мать.
– Сымай, сынок, сымай, – молвила Марья Ярославна, – не прибита риза-то.
Иван Васильевич замер от волнения, когда грубая серебряная кора отпала от иконы, открыв нежную игру красок. Он увидел апостолов, смотрящих вверх на летящего в воздухе Христа. Все положения людей, повороты их тел и голов как-то согласовались с уступами и наклонами горных скал. Но не это волновало великого князя – его влекло к лицам, обращенным к Христу. Каждое по-своему выражало разлуку навек с Учителем, но не чувства учеников волновали Ивана Васильевича, а что-то еще другое, чего он не мог еще осмыслить.
Вдруг внутри его все затрепетало. Справа, поодаль от других, стоит Богоматерь. Она глядит вслед возносящемуся сыну. На лице ее оживают глаза, знакомые так, дорогие ему глаза Дарьюшки – прощальный ее взгляд в предсмертной разлуке.
«Встретимся в жизни вечной, – звучат ему ясно слова Дарьюшки, – узнаем там друг друга…»
Вот и в этих глазах видит он любовь и светлую печаль, а сквозь них – сияющую радость веры в скорое свиданье.
«Понял все сие Дионисий», – подумал Иван Васильевич и добавил вслух: – Умеет сей живописец приметить все горести и радости в чистоте их душевной.
В конце мая, когда яровой посев кончился, собрались под стенами Казани многочисленные полки московские: конные сушей, а по воде в лодках – пешие с пушками и прочим снаряжением для осады и приступа.
Воеводы Василий Федорыч Образец и Борис Матвеевич Тютчев спокойно, без помех всяких, дошли до самой Казани, нигде татарского войска не встретив: не смели татары на русских идти, в Казани все затворились, надеялись там отсидеться в осаде.
– Ишь стервецы поганы, – говорил воевода Образец, – блудливы, яко кошки, трусливы, яко зайцы.
– Верно, Василь Федорыч, – подтверждал Тютчев, – такая уж ухватка татарская: плохо лежит – хватает, палку поднял – бежит.
Обложили Казань воеводы, посады разграбили, посекли саблями татар немало, а более того в полон захватили. Хоромы же, избы и службы все на дым пустили. Разослали гонцов по всем порубежным русским волостям – охочих людей на татар подымать, земли казанские воевать и грабить. Словно по ветру, весть об этом полетели, дошли не только до Вятки, но и до Устюга.
Поднялись устюжане и вятчане и, собрав конные охочие отряды, погнали к берегам Камы. Нежданно-негаданно налетали на богатые татарские деревни и села, грабили, жгли, уводили в полон, мстя татарам за набеги. Вести о разорении таком проникали в Казань через лазутчиков, выходивших из города тайными подземными ходами, и сеяли среди осажденных тревогу и страх.
Воеводы же московские все тесней и тесней окружали столицу татарскую. День и ночь готовились к приступу: строили подвижные щиты от стрел для пеших воинов, осадные башни с могучими таранами, подвозили пушки ближе к стенам и воротам. Стрельба же татар из пушек и пищалей по этим сооружениям мало наносила вреда и не мешала подготовке к приступу. Делать же вылазки казанцы не смели…
Приготовив все, как нужно, к приступу, русские полки ближе к обеду, когда на всех мечетях звонко закричали азанчи, призывая к полдневной молитве, быстро бросились к стенам Казани. Одни воины, прикрываясь подвижными щитами, тащили за собой стенные лестницы, другие катили стенобитные башни, третьи наряжали пушки, чтобы по граду и стенам его бить.
Но прежде чем татары заметили наступающих, налетела вдруг страшная буря. Тучи пыли потемнили сразу дневной свет. Ветер загудел с неистовой силой, повалил все башни осадные и щиты, а в самой Казани он рвал и срывал целые крыши с домов. Вслед за тучами пыли ураган пригнал черные грозовые тучи, хлеставшие дождем и градом, блиставшие непрерывно огнем молний и оглушительно грохотавших.
Воеводы остановили приступ, и часть конных воинов погнали к берегу Волги оттаскивать лодки судовых отрядов дальше от воды в береговые кусты, куда не доплескивались огромные волны забушевавшей реки. В это время, после нескольких особенно сильных ударов молний, над Казанью заметался черный дым в багровых отсветах.
Только к концу дня стихла буря, и русские всю короткую летнюю ночь приводили в порядок свой разметанный стан, а на поле битвы собирали подвижные щиты и вновь ставили башни, повергнутые бурей.
Татары же всю ночь тушили пожары во граде Казанском и рано утром, после первой молитвы, когда лучи солнца озолотили в небе тихие, спокойные облака, выслали на стены трубачей, призывавших к переговорам.
К стене подъехали русские воеводы. К ним вышел на стену сам сеид, окруженный карачиями, биками и мурзами. Сеид как глава казанского духовенства сказал через толмача от имени царя Ибрагима, взяв себя за бороду:
– Так говорит царь Ибрагим царю Ивану, отцу и государю своему: «Да слышит Аллах истину слов моих – согрешил яз пред государем своим и ныне челом бью: пожалуй, нелюбье сложи. Яз же на всю волю твою предаюсь, твори со мной, яко Аллах тобе в сердце положит…»
Начались переговоры об условиях и порядке сдачи Казани, а в середине июня в Москве, в передней великого князя Ивана Васильевича, лежали ниц пред его троном карачии, мурзы и бики и, приветствуя его от имени царя Ибрагима казанского, молили о прощении и пощаде.
После полного смиренья казанского царя зарубежные враги затаились и тоже, казалось, притихли, но Иван Васильевич этому не верил. Тайные вести, которые приходили из разных стран через доброхотов московских, разоблачали миролюбие врагов, служившее только прикрытием заговоров и подготовки Казимира и немцев для нападения на Русь в союзе с Ахматом, при поддержке Новгорода, удельных и живущих в Москве сторонников римского папы.
– Казимир, – говорил Иван Васильевич дьяку Курицыну, – главный ворог наш. У Казимира же главный ворог, мыслю, Матвей Корвин угорский, который сына его Владислава, ныне круля чешского, победил. Ты бы, Федор Василич, о сем подумал. Как бы нам дружбы с Матвеем поискать.
