Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Никто не посмел вступиться за них, ибо явные были они сторонники короля Казимира и враги Москвы.
В эти же дни наместник государев князь Иван Стрига-Оболенский по приказу Ивана Васильевича нашел и доставил ему все договорные грамоты новгородцев с Казимиром.
Снова после этого все стало тихо и спокойно в Новгороде, но государь еще двух своих наместников прислал – Василия Китая, бывшего наместника своего новоторжского, да боярина Ивана Зиновьева для соблюдения еще пущей тишины, повелев им занять владычные палаты каменные.
Февраля восьмого великий князь поехал опять в храм Святой Софии к обедне с братом князем Андреем меньшим и пригласил к обеду в Паозерье владыку, многих бояр и житьих людей.
А за обедом владыка, угодить желая великому князю, позвал его в Святую Софию к обедне февраля двенадцатого, в день памяти Святого Алексия, митрополита московского. Государь был весьма доволен и обещал быть непременно.
В этот день встретили государя в храме торжественно, всем клиром, с крестами и с почетной стражей из владычного полка. Сам владыка стоял посредине церкви в полном облачении, готовый к служению.
Благословив великого князя, владыка сделал знак софиянам, слугам своим, и сей же час подали заготовленные дары.
– Поздравляю тя, государь, – торжественно произнес Феофил, – со Днем святого Алексия, митрополита московского, защитника и хранителя твоего стольного града, чудотворца и угодника Божия.
И повелел владыка слугам своим подавать подарки, а государь страже своей – принимать: цепь золотую, чарки золотые, большую кружку серебряную золоченую, кубок складной золоченый, мису серебряную, пояс золоченый, всего серебра весом шестьдесят четыре гривенки да сто золотых корабленников…
Рано утром во вторник, февраля семнадцатого, оставив у наместников своих крепкие заставы, выехал великий князь из Новгорода к себе на Москву. Наместникам повелел он снять с башни вечевой колокол и следом за ним послать на Москву же.
Ехал Иван Васильевич медленно, так как шел за ним огромный обоз, почти из трехсот саней, груженных золотом, серебром, каменьями, дорогими сукнами, хрустальными изделиями и прочим.
Первый стан у великого князя был в Ямнах, и приехал сюда проводить его владыка Феофил с боярами, а проводного дал бочку вина да жеребца дорогого. Бояре же дарили ему проводного по меху вина и меда. Все ели и пили у государя, и, одарив владыку и бояр, отпустил он их всех с честью.
Через семнадцать дней, в марте, на пятый день нового тысяча четыреста семьдесят восьмого года, подъезжал Иван Васильевич к Москве, миновав уже село Мячкино. Как после похода миром, так и теперь встречали по пути его везде колокольным звоном, а перед Москвой толпы народа из столицы и от всех подмосковных.
Версты за две от столицы, когда по ветру слышен уж был гул колоколов московских, примчался навстречу государю великий князь Иван Иванович со стражей своей. Обнимая и целуя отца, он восторженно крикнул ему в ухо:
– Нет уж ныне осиного гнезда!
Глаза Ивана Васильевича засияли от этого взрыва сыновней любви и преклонения пред отцом.
– Да, сынок, осиного гнезда нету, да осы остались. У каждой из них надо жало вырвать, – сказал государь, но вдруг, отмахнувшись рукой, воскликнул: – Да ну их пока к бесу! Сказывай, как там бабка твоя, как девки мои малые, княгиня.
С жадностью слушал он все семейные и московские новости, и становилось ему теплей и уютней, и так он въехал в Кремль, с детства любимый.
Вскоре после приезда великого князя на Москву прибыл из Новгорода и вечевой колокол, сердце вольности новгородской, и взнесли его на звонницу Успения соборного, дабы с прочими колоколами московскими звонил он согласно.
Глава 17
Угра
Иван Васильевич, повидавшись с матерью – инокиней Марфой и два дня отдохнув в семье своей после возвращения из Новгорода, беседовал сегодня у себя за ранним завтраком в самом тесном кругу, только с сыном да с дьяком Курицыным.
– Примечайте ныне все с особым вниманием, – говорил государь, – что, как зачинаем мы рать, так со всех сторон вороги, словно грибы, из-под земли лезут и нас обступают.
– Верно, тату, – горячо отозвался Иван Иванович, – ты еще в Новомгороде был, когда пришла в Казань ложная весть, будто побили тобя новгородцы, будто токмо сам-четверт бежал ты от града их зело израненный…
– Обрадовались? – усмехнувшись, спросил Иван Васильевич.
– Более того, – продолжал молодой великий князь, – царь-то Ибрагим, клятву тобе нарушив, полки наспех собрав, погнал на Вятку, а в пути татары много грабили и полон великий собрали. Токмо на третий день гонцы из Казани догнали царя Ибрагима на некоем стану в поле и, на конях еще сидя, кричали: «Побил князь Иван новгородцев! На Москву ворочается со всей силой великой!» – Иван Иванович рассмеялся и продолжал: – Повскакали в страхе татары, к коням кинулись и помчали в Казань за стены прятаться. Полон же весь и даже котлы с ествой в поле бросили.
– Собаки! – гневно воскликнул Иван Васильевич. – Покажу им ужо! Станет им, псам поганым, небо в овчинку!
Успокоившись, великий князь приказал Курицыну:
– Ты, Федор Василич, скажи потом воеводе Борису Матвеичу Тютчеву, дабы ближе к обеду был у меня. Укажу ему, когда ему с конными полками на Казань идти, дабы с судовою ратью воеводы Образца Василь Федорыча у Твери встретиться и вместе под Казань идти левым берегом Волги. Гонца днесь же пошли в Новгород, дабы Василь Федорыч плыл со своей ратью судовой к Твери же, где к началу мая ждать его Тютчев будет и все приказы мои передаст… – Подумав, государь добавил: – Мыслю, и немцы в сие же время на псковичей напали. Пригнали псковичи ко мне за помощью. Отпустил яз с ними охочих людей из воев своих на немцев идти. Более полка набралось. Придя, ударили изгоном они на ливонцев и, встретив самого магистра, гнали его войско, многих воев порубили, много полону взяли и воротились все живы. – Иван Васильевич опять задумался. – Видна мне в делах сих единая рука, – проговорил он вполголоса, – и не басурманская рука, а христианская…
– Истинно, государь, – живо отозвался дьяк Курицын, – христианская рука, из Рыма. А первый подручник у ней – круль Казимир, которого господа новгородская государем своим хочет, а может, и греки-униаты.
– Она, рымская-то рука, – продолжал задумчиво великий князь, – перстом манит и Ганзу, а может, и свеев.
– Истинно, государь, – подтвердил опять Курицын, – тайные вести есть у меня о сем. Назарию от его немецких знакомцев ведомо, что Ганза-то заедин с рыцарями ливонскими, магистр коих Бернгард фон дер Борх против нас такую силу собрал, какой ни один магистр еще не собирал.
– Верно ли сие? – спросил Иван Васильевич. – Мог ли сие сведать Назарий?
– Его, государь, и в Дерпте, и в Ревеле своим считают, – ответил Курицын, – в школе немецкой он там учился, не мыслят, что за Москву он. Разведал там Назарий-то, что Ганза за счет своей казны набрала для магистра уж много полков из немецких наемников, ландскнехты по-ихнему прозываются.
– Вот, сынок, – хрипло проговорил Иван Васильевич, – разумеешь, через кого вороги сии на Москву путь метят?
– Не владыка ли Феофил? – ответил Иван Иванович. – Бают, на тобя у него зло великое: взял ты у него и монастырей половину волостей, и сел…
– Истинно, сыночек! Не богомолец он за Русь, а пособник и переветник Казимиров, как и господа, которая с ним заедин, – подтвердил Иван Васильевич. – Казимир же с Ахматом ссылается. Есть у меня мнение, что и на Москве рымские доброхоты есть, токмо кто сии, точно не ведаю. Ну, да шила в мешке не утаишь. Рано ль, поздно ль, само собя покажет.
Государь встал и протянул руку дьяку Курицыну.
– Спасибо тобе, Федор Василич, – сказал он, – вести от Назария мысли мне просветлили во многом.
Дьяк поцеловал руку великим князьям и, выходя, спросил:
– Когда быть прикажешь?
– Утре, в сии же часы.
Когда Курицын вышел, Иван Васильевич, обняв сына за плечи, молвил ему:
– Братьям своим не верю, особливо Андрею большому. Федор Василич следит за ним, но всего не узнает. Следи за ним и ты сам. У бабки бывай. Бабка тобя любит. Меня боится она, а при тобе много скажет того, что при мне утаит. Разумеешь?
– Разумею, государь-батюшка, – тихо ответил сын, – яз и за чужеземцами слежу, разумею ведь и по-итальянски, и по-немецки.
В этом году весна ранняя: до середины еще апреля все в полях радостно зазеленело и золотится от желтых головок мать-мачехи. В лесах и перелесках красивыми лиловыми цветами усыпаны еще безлистые кусты волчьего лыка, а на лесных опушках и на светлых лесных полянах, сверкая на солнце яркими красками, цветет лиловая хохлатка, голубая перелеска, зацветает уже ярко-розовая медуница. Повсюду жужжат пчелы, порхают бабочки, а в лесах и кустах немолчно свистят, поют и чирикают певчие и непевчие птички.
