Семь престолов - Маттео Струкул
— Что вы будете делать, любимый мой? — спросила Полиссена, отлично понимая, насколько ее муж устал от всех этих политических игр. Она хотела бы помочь ему, но не знала как. Впрочем, кое-что внезапно пришло ей в голову.
— Завтра утром я попрошу дожа об аудиенции и передам ему то, что написал наш сын по просьбе папы, — произнес Никколо.
Полиссена кивнула и сообщила:
— У меня появилась одна мысль.
— Какая?
— Я поеду во Флоренцию.
— Зачем?
— Чтобы поговорить с Козимо де Медичи.
— Когда?
— Завтра, сразу после вашей встречи с дожем.
— Но я не могу отпустить вас одну! А я должен остаться в Венеции, иначе мы потеряем даже то немногое, что еще осталось.
— Знаю. Но я не боюсь. Что со мной может случиться?
— Полиссена! Вы шутите? Во-первых, вам придется пересечь Фераррское герцогство, а Борсо д’Эсте совсем не таков, как его брат Леонелло!
— Он со всеми воюет, я знаю. Но он близок к Венеции и ненавидит Сфорцу.
— Так он и Козимо де Медичи тоже ненавидит!
— Я не обязана говорить ему, куда направляюсь. Если меня остановят, скажу, что еду в Рим навестить сына.
Барбо задумался, и Полиссена поняла, что он готов согласиться.
— Я возьму с собой Барнабо, он защитит меня!
— Но…
— Я уже приняла решение, любовь моя. Ничто не заставит меня передумать. Мир — наш единственный путь к спасению, и я сделаю все, чтобы его добиться. Если я смогу убедить Козимо, то и переговоры с Франческо Сфорцей пройдут намного легче:
Никколо воздел руки:
— Спорить с вами бесполезно.
— Пожелайте мне удачи, — сказала Полиссена, подходя к супругу и беря его ладони в свои.
Вместо ответа он сжал ее в объятиях и поцеловал в алые губы.
ГЛАВА 80
ГОРЬКИЕ РАЗДУМЬЯ
Папская область, Апостольский дворец
Кардинал церкви Святого Марка Пьетро Барбо украдкой поглядывал на понтифика. Его святейшество был особенно мрачен в последние дни, и Пьетро отлично понимал почему. Сейчас они находились в личной часовне папы, которую назвали его именем, — в капелле Никколина.
Понтифик, крупный мужчина с большим орлиным носом, покачал головой. Нахмуренный лоб, сжатые в тонкую линию губы — все в нем выдавало печаль и разочарование. Причин для этого хватало, но если бы Пьетро пришлось назвать одну, то он упомянул бы неосуществленный крестовый поход и падение Константинополя. Понтифик никак не мог простить себя за это.
— Кардинал, — произнес он, — как я уже говорил, мы должны добиваться мира любыми средствами, сегодня это важно как никогда. Не только для того, чтобы дать наконец-то вздохнуть всем землям, измученным войной, это очевидно, но и потому, что, только объединив всех герцогов и синьоров, мы сможем единым союзом противостоять Османской империи. Мехмед Второй уже лелеет мечту захватить «Красное яблоко», как он называет Рим. Он хочет разрубить его на кусочки и смаковать, как спелый фрукт, а потому уже выдвинул войска в сторону Белграда. Если Милан продолжит бороться с Венецией, а Флоренция — с Неаполем, у нас не будет никак шансов устоять против него, понимаете? Именно поэтому я попросил вас написать отцу, чтобы он уговорил Франческо Фоскари принять условия герцога Милана. Мне кажется, Сфорца тоже хочет достичь перемирия, и откладывать это решение ни в коем случае нельзя.
— Ваше святейшество, я сразу же передал отцу вашу просьбу и уверен, что он сделает все возможное, чтобы убедить дожа, — ответил Пьетро. — Да я и не представляю, как Венеция откажется от заключения мира. Падение Константинополя обернулось ужасной бедой: в первую очередь, безусловно, речь о гибели множества людей, но, кроме того, — как ни малодушно говорить об этом — нанесен тяжелейший удар и торговле. В это сложно поверить, но жизнь венецианцев очень крепко связана с коммерцией, так что можно сказать, что если их не убедило милосердие, то деньги убедят точно.
— Я не только верю, но и полностью согласен с вами, кардинал. Вы венецианец, но я родом из Сарцаны, а в Генуе проблемы те же, что и в Венеции. Мы оба знаем, что стало с торговыми факториями наших соотечественников в Константинополе: теперь это груда развалин, залитых кровью. Хуже всего то, что, когда ко мне прибыли гонцы от императора Константина Одиннадцатого Палеолога с просьбой помочь им защититься от захватчиков, я пообещал сделать все, что смогу, но этого все равно было недостаточно. И я посоветовал им обратиться к другим итальянским синьорам. Мы собрали флот из десяти папских галер и дюжины кораблей из Неаполя, Генуи и Венеции, но, когда он отправился в путь, было уже слишком поздно. Сразу после этого, в сентябре, я призвал в Рим императора Фридриха Третьего Габсбурга, а также других правителей, герцогов и князей… Думаете, хоть кто-то отозвался? Нет, кардинал, никто. Каждый из них был занят собственными дрязгами, и сегодня мы видим, к каким последствиям это привело. Я не могу простить себе этого, не могу, а ведь меня предупреждали, что подобное произойдет…
Последние слова удивили кардинала Барбо. Прищурив глаза, он спросил:
— Что вы имеете в виду, ваше святейшество?
Николай V тяжело вздохнул.
— Не так давно, точнее говоря, четыре года тому назад один человек, невероятно талантливый фламандский художник, ученик маэстро Рогира ван дер Вейдена, предупредил меня о грядущей трагедии. Я до сих пор помню все, будто это было вчера: мы с Пьером Кандидо Дечембрио пришли в зал в Апостольском дворце, где этот живописец оборудовал себе студию и работал над одной очень впечатляющей картиной. — Понтифик прервался, будто возрождая в памяти тот день, принесший ему немало страданий. — Он изобразил Страшный суд, причем картина получилась действительно устрашающая. Я отчетливо помню ангела в черных доспехах, убивающего кричащих бесов, которые вылезали из мрачной бездны — воронки, наполненной адским пламенем.
— А как звали этого художника? — спросил кардинал Барбо, увлеченный рассказом.
— Петрус Кристус.
— Пророческое имя.
— Именно. А я и не понял, что он подал мне знак. Было в этом человеке что-то особенное, я должен был поверить ему, понять, что его работа — не что иное, как предсказание будущего. Знаю, мои слова могут прозвучать странно, даже еретически в некотором смысле, но, поверьте, в той картине содержалась истина, божественное предостережение, которое я не сумел разглядеть.
— А что стало с художником?
— Это-то и есть самое странное…
— Что вы хотите сказать?
— Он ушел точно так же, как появился.
— А картина?
— Он унес ее с собой.
Пьетро удивленно вытаращил глаза:
— Художник не поблагодарил вас и даже
