Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
У Розы Марковны горячая пора. У неё работает плотник Яшка, местный парень, вернувшийся год назад из армии. По ту сторону железной дороги он отстроил себе с матерью и молоденькой женой весёлый бревенчатый дом с коньками, наличниками, крыльцом, беседкой и другими затеями и с тех пор прославился как большой умелец. Яшка, добрая душа, никому не отказывает, берёт недорого, работает легко, ловко. Если одному не справиться – зовёт знакомого, а то и двух, катают сруб – выручка поровну. Нет человека, который бы о Яшке дурное слово сказал.
Яшка – самый настоящий богатырь. Голый по пояс, он скачет по крыше, как большая розовая обезьяна, под солнцем он ещё гуще розовеет, кудри льняные, весёлое детское лицо, голубые глаза, а откроет смеющийся рот – ровные, белые зубы. Парень с плаката! Насвистывает себе песенки, и вот уже поправлены стропила, покрыта новым шифером крыша, а Роза Марковна ходит в ярких сарафанах, кормит работника у себя на балконе и от собственных щедрот подносит стаканчик, закрашенный сиропом для газировки. Видя такую доброту, Яшка ещё яростнее работает, поглядывает на хозяйку. Роза Марковна будто не замечает, хлопочет по дому и тихонько поёт. Поёт она популярные лирические песни и арии из оперетт, особенно часто одну, где есть такие слова: «Обожаю, люблю, мой разбойник, тебя…»
Валька с утра торгует огурцами в Загорянке, а потом снуёт на станцию и обратно по несколько раз в день за папиросами и четвертинками для Яшки. Вечерами она куда-то исчезает.
– Ну-ну, бормочет Степан Палыч нашему дедушке и выразительно смотрит в сторону соседнего дома.
– Влипнет, дурень, а у самого семья, ребёнок маленький, – огорчается дед.
– А домой-то он ходит? – спрашивает суровая тётя Магда.
– Когда ж ему домой ходить? Совсем заработался! – ехидничает хозяин.
– Вот мерзавка! Пить приучит, а так – ну накой он ей нужен? – сердится бабушка.
– То-то и оно. Дом починит – и будь здоров. Денежки она платить не любит, помяните моё слово, придумает, как объегорить, хе-хе-хе. Не первый год знаем. – И Степан Палыч идёт в сарай столярничать.
Мы не понимаем, куда подевалась Валька, где она торчит вечерами. Её и днём почти не видно, и к берёзке она не приходит. И тут бежит Олька с узкими от злости глазами и шипит:
– Сюда! За мной! Скорей! Что я вам покажу!..
Мы бежим за ней по дороге до поворота. Олька велит сбавить ход и помолчать. На пеньке сидит, кутаясь в старый бабкин платок, Валька. Она смотрит в сторону станции и как будто ждёт кого-то.
– Ей Роза Марковна приказала вечерами здесь сидеть и не пропускать к дому никого из кавалеров, ясно? И говорить им, что у матери гостят родственники с Украины и будут жить у неё до конца отпуска. Здорово придумала, да? Валька сидит на этом пеньке вечерами уже больше недели.
Олька прямо задыхается от негодования и жалости к нашей подружке. Эти сведения она выудила у Вальки днём, встретив её на базаре. Мы как ни в чём не бывало подходим к Вальке. Она не шевелится, тупо смотрит перед собой и вдруг громко говорит, вроде бы не обращаясь к нам:
– Сегодня поляка завернула, позавчера – инженера с усиками, ой, надоело!
– А ты наплюй! – кипятимся мы.
– Убьёт, точно убьёт! – и обречённо умолкает.
Теперь мы все вместе с разрешения взрослых вечерами дежурим на дороге. Тётя молчит, но её ненависть к Розе Марковне растёт.
Скучновато, конечно, но мы играем в «дурака», в «города», в «классы», расчертив квадраты на дороге, есть у нас и скакалка. А ещё – рассматриваем старые журналы. На второй день чуть не пропустили Петра Сидорыча. Пётр Сидорыч – полный, румяный, душистый дядька в новом сером костюме, жёлтых, скрипучих сандалиях, с большим зонтом и увесистым свёртком. У него мясистое, расширяющееся книзу лицо, глубоко упрятанные глазки, редкие волосы на голове цвета ваксы аккуратно расчёсаны на косой пробор.
Он важно выступает в толпе, прибывшей с электричкой. Спохватившись, мы догоняем его, и Валька уверенно говорит:
– Пётр Сидорыч, туда нельзя, там родственники с Украины, у нас живут. Десять человек.
– Не понял? – у Петра Сидорыча приятный тенор. – Почему нельзя?
– Там десять родственников с Украины, везде, и даже на втором этаже, – нагло завирается Валька.
– Так, – Пётр Сидорыч вытирает загривок большим клетчатым платком, – и когда можно будет приехать? Мама не сказала?
– В конце месяца. Мама ещё сказала, что если у вас что-то будет, чтобы вы дали это мне, я передам.
– Тогда держи! – Пётр Сидорыч с заминкой вручает Вальке свёрток, косясь в нашу сторону. – Только не болтай, курносая, и не потеряй!
Он встряхивает на прощанье щеками и удаляется в обратном направлении.
Мы свободны! Валька закидывает свёрток к бабке, и мы бежим на волейболку.
Там, как обычно, играют дачники из посёлка Малого театра, откуда мы с Валькой, против команды из «Чайки», посёлка Художественного театра, откуда Олька с Никой. Молодёжь, конечно, но бывают и взрослые. Посёлки тянутся вдоль Парковой, разделяет их дорога, по которой все ходят, гуляют и ездят на велосипедах. Никита понуро сидит на судейской жёрдочке над сеткой и тусклым голосом подаёт команды. Под столбом его ждёт велосипед. Никита никогда не играет, только судит и покуривает. Леночка Тихонравова в красивом жёлтом спортивном костюме порхает по площадке, как балерина, воображает из себя и перекидывает мячи знакомому артисту из «Чайки», где у него дача. Сегодня Никита совсем поник, ссутулился. Бедный, бедный Никита.
«…Я перешла на второй курс медицинского института, приезжаю в Валентиновку, сразу бегу на волейболку, тут играют. Никита, как всегда, судит, и вдруг столб шатается и падает (он давно уж подгнил, а сейчас в него сильно залепили мячом). Никита рапростёрт на земле, все кричат: “Врача, врача!” Я кидаюсь к нему, люди расступаются с уважением, секунда, и я на месте, щупаю пульс… Жив! Но у него шоковое состояние. Я делаю ему искусственное дыхание, массаж сердца. Его переносят к нам на террасу. Когда он приходит в себя, он смотрит на меня (косички у меня отрезаны, и такая причёска, как у Розы Марковны, шестимесячная и локоны по плечам), смотрит и говорит: “Как? Это вы? Неужели возможно такое счастье? Я оставил всякую надежду вновь встретить вас, мне были отвратительны все другие лица, особенно той, в жёлтом спортивном костю… (Нет, просто: все другие лица…) Мне
