Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
– Ne compenez[34], тут все безумные какие-то! Jamais![35] – бормочет Тина Валентиновна и спешит прочь из этого дома, сада, от этих грубиянок, дурнушек, а ведь, казалось бы, интеллигентный дом…
Тётя вызывает нас на беседу. Пунцовая от негодования, она сразу начинает:
– Не стыдно? Напугали старого человека и в какое положение поставили меня, дедушку с бабушкой…
– Она всем говорит гадости! – заявляет прехорошенькая озорница и заводиловка Олька.
– Она радуется, когда другие болеют и умирают! – прибавляет полная не по годам, но милашка, дочка пианистки Ника.
– Так ей и надо, потому что она злая! И врёт! И наговаривает! И никого не любит! – загалдели мы все наперебой.
– Что ж поделаешь, такой человек, – хмурясь, говорит дедушка. – Я вот чего не пойму. Прожила много лет, повидала войны, голод, смерть, разруху, страдания, людское горе, а как с гуся вода – в башке бриллианты, купцы, меха, кабаки… Тьфу! – Деда наконец прорвало.
Он Тину Валентиновну терпеть не может. Та, заходя к ним, болтая, каждый раз слишком внимательно вглядывается в лицо лежащей на кушетке бабушки.
Тётя Магда, словно забыв, что мы ещё здесь, меняет тон и, презрительно сморщив нос, делает своё заключение:
– Да, сплошная пошлость, мишура и никаких человеческих привязанностей. И откровенная радость при мысли о том, что смерть наконец свела за неё счёты с людьми, которым она всю жизнь завидовала. Их успеху, деньгам, красоте – неважно! Это называется реванш ничтожества. Боже мой! Старые актрисы! Разве они такие были? Моя мамочка, например, была скромнейшая женщина, хотя и первая красавица в городе. Труженица, занимала ведущее положение в театре, отдавала всю себя искусству, а дома воспитывала десять человек детей! А Тина Валентиновна! Комедиантка дешёвая! Конечно, шутка получилась жестокая, но поделом, поделом.
Вдруг бабушка начинает трястись от смеха. Она ослабела, не встаёт уже несколько дней, а тут хохочет, как девчонка, остановиться не может. За ней начинают смеяться все остальные. Потом нас отправляют играть в сад. Мы рады-радёшеньки, что Тина Валентиновна к нам больше не придёт. Но мне почему-то невесело, из-за нашей бабушки. В тот вечер, засыпая, я подумала: «Бабушка так смеялась, может, она всё-таки поправится?»
III
Жара. Июль звенит кузнечиками. Пожелтела трава, и пахнет сеном, пожухли смородиновые кусты, и как будто выцвел огород. Даже сосна, мне кажется, чуть сникла, солнце и её не пощадило. Ночами приходят грозы, трескучие, но без дождя. Молнии пропарывают небо, и оно трещит по швам, как старый шёлк. Гудит под домом земля, бушуют деревья, пока сильный тёплый ветер не разгонит тучи, а с утра опять пекло.
Однажды под вечер полил настоящий тропический ливень, и люди сошли с ума. Полуголые, босиком, они метались по своим садам и огородам, выкатывали кадки, бочки, тащили вёдра, кастрюли, подставляя под водостоки, толкались, плескались, радовались пролившейся наконец влаге и свежести в воздухе. А через полчаса солнце жарило с новой силой.
Как-то в воскресенье родители утром заторопились в город. «Дела», – объяснила мама. Они уехали, а мы – ура! – свободны. Олька тоже свободна, как ветер. Мы выманиваем Нику, а Валька не может, ковыряется в огороде. Олька придумала повести нас в лес, где мы ещё не были, и тётя Магда, разомлевшая от жары, неожиданно соглашается.
– Только недолго, помните, что в час обед!
В незнакомом лесу мы играем в «партизан». Олька с Саней – наши партизаны, а мы с Никой – фашисты. Мы их выслеживаем, они прячутся, делают засаду и берут нас в плен. Потом наоборот, мы с Никой партизаны, мы преследуем фашистов, Ольку и Саньку, мы их подкарауливаем и ловим. А потом мы все партизаны, «пробиваемся к своим через линию фронта», «отстреливаемся», свистим по-птичьи, то есть «подаём сигналы своим». Всю игру придумала Олька, конечно. Наигравшись в «партизан», мы отдыхаем на упавшем дереве и поедаем землянику. Её вокруг такое множество, что мы не можем остановиться и забираемся всё дальше и дальше в лес. Потом мы затеваем игру в «индейцев». Олька с Санькой индейцы, а мы с Никой – бледнолицые, мы за ними охотимся, но индейцы хитрее, они устраивают ловушку, и мы с Никой в неё попадаем и сдаёмся.
Кончается тем, что мы все индейцы, и мы защищаем свою территорию от бледнолицых. Мы крадёмся по лесу, как дикие звери, и зорко высматриваем «врага». Почуяв опасность, мы прижимаемся к деревьям, мы срастаемся с ними, замираем. Листва скрывает нас, птицы предупреждают о тревоге, земля под ногами мягка и послушна, корни и ветки уступают дорогу, мы тут свои, берегитесь, бледнолицые! Игра приводит нас к еловому бору, и у Ольки возникает новая идея. Мы в тайге! Мы – геологи, ищем полезные ископаемые. Олька давно решила, что будет геологом, как её мама, и часто роется в земле, рассматривает камешки и как-то их называет. Мы пробираемся сквозь чащу всматриваемся в «породы», «берём образцы». Натыкаемся на ржавую консервную банку – значит, близко человек. Лес становится реже, светлее, и вот мы выходим в поле, и солнце ослепляет нас. Разуваемся и бредём дорогой через поле, по щиколотку в горячей пыли. Здорово! Головы печёт, и мы стаскиваем платьица и делаем себе тюрбаны. Мы ни во что не играем, жарко, пить хочется. В небе кувыркается маленькая, как бабочка, птичка. Жаворонок, определяем мы, вспоминая школьный учебник. Олька впереди, неутомимая, прыгает по полю, собирает васильки. Поле всё круче и круче, до самого неба. Наконец холм, там торчат берёзки – небольшая рощица. Обливаясь потом, мы тащимся туда, доходим, падаем в тени и сразу засыпаем.
Просыпаемся мы под вечер. Солнце ушло в сторону, стало чуть прохладнее, и мы оживаем. За рощей дорога идёт вниз, поле кончается, перерезанное узкой речушкой в кудрявых кустах по берегам, а дальше дорога вьётся через луг и взбирается на мостик, а за ним мы видим деревню, самую настоящую деревню! Мы давно опоздали домой, нас беспокоит обратный путь и найдём ли мы дорогу в наш посёлок, но такое пропустить мы не можем! Влезаем в платья, кое-как разглаживаем их, поправляем косички и несёмся наперегонки в деревню. За мостом нас встречают серьёзные деревенские псы, но Олька велит не обращать на них внимания, мы трусим, но идём с виду спокойно и попадаем на площадь, вернее, на пустырь, где стоят две палатки: «Керосин» и «Хлеб», и длинный, обшарпанный сарай. Тут полно народа. Больше женщин и старух, празднично одетых, в платках, и много нарядной, шумной молодёжи. Бегают дети, разлеглись в самых непринуждённых позах собаки. У сарая собрались мужчины, они покуривают и хрипло хохочут. На
