Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Ой-ля-ля, какой пафос! Приобретен, естественно, в борьбе с темными силами, пытающимися погубить светлые идеи? Ну как, отстоял светлую идею?
Он тяжело вздохнул.
– Все понятно… Ты рад или не рад моему приезду?
Что за вопрос? На него и отвечать даже не стоит. Корнеев покрутил головой – будто стряхивал с себя наваждение, оторопь, растянул губы в улыбке. В голове у него вихрем проносились обрывки каких-то мыслей, фразы, отдельные слова, возникало нечто тревожное, опасное, вызывающее в груди, под сердцем, сосущий холод – а вдруг обо всем узнает Костя? Впрочем, это чувство тут же уступило место другому – умиротворению, какому-то странному забытью. Он любил Валентину, хотя эта любовь и противоречила всем нормам, он понимал, что предает родную кровь, брата, что любовь эта преступна, но ничего уже не мог поделать с собою.
Щеки у него разгорелись. Валентина, включив свет, заметила это.
– Чего это ты зарделся? – она озадаченно сморщила лоб, попыталась пальцами разгладить морщины. – Я же сказала тебе: от Кости я ушла. Сама. Сама, добровольно, понимаешь? И никогда больше не вернусь. Захотела бы – не ушла. Все, это уже перевернутая страница жизни. Она была, с нею надо считаться, но возродиться ей уже никогда не удастся. – Валентина немного помолчала, снова потерла пальцами лоб – жест, который Корнеев раньше за нею не замечал. Может быть, это признак старения, когда женщина пытается рукой, как утюгом, разгладить собственные морщины? Или защитная реакция? – Все мосты сожжены, – вздохнув, закончила Валентина, – причалы тоже сожжены. Назад дороги нет. И давай к этому разговору не будем больше возвращаться.
Корнеев согласно кивнул.
– Отметим нашу встречу, а? Прямо в номер закажем ужин, хорошо?
Заказать ужин в номер – плевое дело в такой фирменной гостинице, как «Москва». Корнеев был рад тому, что надо что-то делать, – ему нужна была психологическая передышка, пауза, ему нужно было привыкнуть к ситуации, в которой он оказался, к перестановке мест, к осознанию того, что Валентина теперь – свободный человек, принадлежащий только ему, ему одному, и не надо хорониться, как прежде, скрывать свои чувства, прятать все под маской безразличного спокойствия.
Валентина внимательно наблюдала за ним, за тем, как Володя суетится, звонким голосом справляется о блюдах, требует зернистую икру и шампанское – «и обязательно чтоб ведерко со льдом, льда побольше, пожалуйста», – и удовлетворенно кивает головой, услышав ответ. Это лицо должно отныне стать дорогим для Валентины – и острые, изломом идущие от переносицы вверх морщины, придающие лицу напряженное и умное выражение, и спокойный мягкий взгляд неярких глаз, и крупные, хорошо очерченные губы («немного негритянские, как у Поля Робсона, надо же, первый раз заметила»), и тщательно выскобленный подбородок с разрезом, и волевой рисунок скул.
В следующую минуту она поймала себя на излишней размягченности, подобралась. Подумала неожиданно, что, возможно, не только с нею одной близок этот человек, возможно, есть еще женщины… Вздрогнула от неприятного ощущения. Произнесла с привычной, унаследованной от прошлого, от отца интонацией, ставя вопрос ребром:
– Скажи, Корнеев, а у тебя есть, кроме меня, женщины?
Честно говоря, Корнеева не вопрос поразил, хотя поражаться, собственно, нечему: обычное проявление обычной ревности, поразило другое – то, что она обратилась к нему, как к Косте, по фамилии. Она всегда обращалась к Косте по фамилии… Значит, поставила между ними знак равенства.
Действительно, у женщин прямо-таки особое, слишком обостренное чутье на измену и прочие подобные вещи, не проведешь их, не обманешь; женское сердце – безошибочный механизм, мгновенно все ловит. А мужчину часто может выдать невольное дрожание пальцев, пот на лбу, ускользающее движение глаз – любая деталь в таких случаях бывает предательски красноречива. Конечно, Корнеев не евнух, не святой, но в данный момент, увы, опасения Валентины напрасны.
– Почему ты об этом спрашиваешь? – поинтересовался он.
– Из ревности.
– Нет у меня женщин, – успокаивающе произнес Корнеев. – А от ревности надо избавляться.
– Темное чувство, недоброе наследие прошлого, мещанский пережиток и тэ дэ и тэ пэ? Но не забывайте вы, сильные и мужественные, что мы – бабы. Ба-бы. И пока мы любим, пока существуем – будет существовать и ревность. Перестанем любить – ревность умрет. Сама, без посторонней помощи. Так что не надо корить ревностью.
Из окна лился синий, совершенно чистый вечерний свет. Веяло от этого прозрачного света чем-то новогодним, будоражащим, пьянящим. Но не радостно пьянящим, как это бывает в новогодние праздники, а печально, когда у человека щемит, болит душа, когда она грустит по уходящему времени, по уходящим людям.
Они сидели молча до той, показавшейся ей благословенной, а ему беспросветно печальной минуты, пока в коридоре не послышался дребезжащий звук резиновых роликов. Раздался стук в дверь, и официантка в тугом белом переднике и кружевной наколке вкатила в номер столик. Корнеев, приходя в себя, выпрямился, невольно потер руки, переглянулся с Валентиной: ох, начнется же сейчас пир на весь мир.
Когда официантка укатила столик, освобожденный от еды и посуды, Валентина приблизилась к Корнееву, остановилась подле, глядя поверх плеча в синюю вечернюю густоту, в которой уже зажглись огни, была видна широкая, знакомая по многим изображениям Манежная площадь, за ней сам Манеж с покатой длинной крышей, легким углом сходящейся по хребту и плавно прикрывающей обе стороны здания; из-за Манежа с глухим далеким шумом возникали быстрые легковушки, слепили фарами, неслись к Историческому музею, исчезали за обрезью окна.
– Если мое появление расстроило твои планы, нарушило твою жизнь, прости, пожалуйста, – проговорила Валентина, голос у нее был потухший, будто она что-то поняла (возможно, причиной этому служило его молчание), – я уйду.
– Это ты меня прости, – Корнеев резко выпрямился, – прости, что встречаю тебя так, будто мы… – оборвал фразу, улыбнулся. – Прости. Сегодня у меня был тяжелый день. Нефть наша ко всем чертям заваливается, – он щелкнул пальцами, и Валентина едва слышно притронулась рукой к его плечу, – может завалиться совсем. Поиск прекращается, финансирование сведено на нуль, партии свертывают свои манатки и отбывают на восток.
– Та-ак, – тихо произнесла Валентина. – А где же ваши киты, способные доказать обратное? Все на тебя одного взвалили?
– Я защищаю не всю нефть, а лишь одну Малыгинскую площадь.
