У чужих людей - Сегал Лора
— Muttilein[107], согласись, малютка совершенно очаровательный, чего не скажешь про брата фрау Хомберг, с его писклявым голосом и вонючими сигарами.
— Мамуля, может быть, тебе стоило познакомиться с ним поближе? Вдруг он гораздо интереснее, чем кажется на первый взгляд, — поддержала я бабушку. — И у него, наверно, много знакомых. Надо же с чего-то начинать. У бабули, по крайней мере, есть телевизор.
— О бабуле можешь не волноваться, твоя бабуля все равно скоро умрет, — сказала бабушка и удалилась в спальню.
— Mutti! Лора! Я понятия не имею, куда тут можно пойти, — жалобно сказала мама.
— А клубы на что?! — у меня уже лопалось терпение.
Моя мама давно научилась не встревать в мои дела, а я так и не отвыкла давать ей советы.
После этого бабушка стала частенько уходить из дому одна. Осенью у Пауля родился сынишка, которого назвали Питером, и каждую неделю бабушка ездила в Бронкс с двумя пересадками на метро, а потом еще на автобусе.
Из конторы по связям с общественностью я вылетела с треском; такой славной работенки у меня больше никогда не было. Произошло это так: начальник-неврастеник положил передо мной лист бумаги с именем и номером телефона и попросил связать его с нужным ему человеком, а я в ответ сказала:
— Одну минуточку, только допишу абзац.
Я решила попытать счастья в промышленной графике. Меня наняли в крошечную заштатную студию работницей на все руки — ученицей, продавщицей, секретаршей и мойщицей бутылок в одном лице, — все за тридцать долларов в неделю.
— Ты меня держись, — посоветовал хозяин, — я из тебя сделаю дизайнера.
— Считаете, у меня талант?
— Насчет таланта не переживай. Главное, смотри в оба. Я сам тебе скажу, на что сейчас спрос. Ты у меня станешь дизайнером, не сомневайся.
У него, как я полагаю, было повышенное кровяное давление. Этот могутный краснолицый поляк по фамилии Полячек пребывал в твердой уверенности, что чем громче орешь, тем большего от людей добиваешься.
— Да ты гаркни на него! — взревел он, услышав, как я, заикаясь от смущения, беседую с клиентом по телефону. — А теперь сядь и рисуй.
— Я думала, вы хотите…
— Не думай. Рисуй.
На помощь мне, когда босс отвернулся, пришла высокая статная девушка по имени Марджери: она научила меня смешивать краски; а ведущий дизайнер миссис Шапиро шепнула, что у начальника золотое сердце, у него просто голос громкий. Миссис Шапиро напоминала мою мать — тоже маленькая и кругленькая, с хорошей кожей и счастливыми глазами юной девушки. Иногда за ней заходил муж, тоже маленький, кругленький, с розовыми щеками и таким же счастливым выражением лица. Миссис Шапиро, чуть стесняясь переполнявшей ее нежности, рассказывала про двоих детей-подростков и про выжившую из ума свекровь, которая жила вместе с ними в маленьком домике в Квинсе. Как-то после работы я пошла следом за ней и пригласила ее выпить со мной чашечку кофе.
— Я за вами наблюдаю, — призналась я. — У вас такой счастливый вид, а я всегда утверждала, что счастливых людей не бывает.
В ответ миссис Шапиро пообещала принести мне журнал «Вуманз оун»[108] за прошлый месяц. Там была напечатана статья о том, что нужно как можно больше отдавать другим людям, и счастье непременно к тебе вернется. У нее самой так было, добавила она.
Студия находилась на углу Бродвея и Сороковой улицы, в самом центре района, известного под названием «Швейный квартал», от него до «Перекрестка земных дорог» совсем недалеко. Той осенью в каждый обеденный перерыв я шла гулять по Бродвею, потом по Седьмой авеню, — потом на восток и обратно на запад. Постепенно я полюбила Нью-Йорк. Я уже давно перестала слать в Лондон пространные описания всего, что попадалось мне на глаза. Тем более что Англия ни разу на них не отозвалась.
Однажды Марджери пригласила меня сходить в субботу на танцевальный вечер Общества еврейской молодежи:
— Соглашайся: мне ужасно хочется пойти, но одна я точно не решусь.
Я поджидала Марджери на тротуаре возле одной из убогих гостиниц в дальнем конце Бродвея, и сразу заметила, что вид у нее испуганный. Она призналась, что перед каждым танцевальным вечером ее рвет.
— Меня тоже! Каждое утро перед уходом на работу! — воскликнула я; это сходство роднило меня с ней. — Я все время боюсь, что нарисую что-то не так, как надо, и испорчу композиции Полячека.
— А меня рвет только перед танцами, — сказала Марджери. — Скорее, занимай вон те два стула! Чтобы мы не стояли столбом, если нас никто не пригласит.
Зал был большой, полутемный. В противоположном конце подпирала стену кучка парней; вдруг один от них отделился и, точно падающая звезда, через всю танцплощадку двинулся к нам. Я опустила глаза. Но его выбор пал на Марджери, и, пока он вел ее танцевать, она обернулась и беспомощно пожала плечами. Великолепно сложенная, она была на голову выше своего кавалера, плюгавца с лицом хорька; вызывающе яркий, просторный — на три размера больше нужного — пиджак прикрывал его узкие плечи и жалкую спину.
Какой-то тип с багровым щетинистым подбородком схватил меня за запястье и крутанул что есть силы, будто калитку, которую решил захлопнуть. Глядя в пространство и собрав губы в трубочку, словно собрался насвистывать песенку, мой кавалер нацелился подбородком в мое плечо — ни дать ни взять Герцогиня из «Алисы в стране чудес». Мы закружились в танце. Я считала, что партнерам положено беседовать, и сказала, что впервые танцую в Америке, потому что росла в Англии, а потом преподавала английский в Доминиканской Республике. После чего спросила партнера, чем он занимается.
— Электрик я, — буркнул он.
Я ломала голову, что бы еще сказать, но тут музыка смолкла, он выпустил меня и ушел.
Плюгавец привел Марджери обратно и сел рядом; они вроде бы оживленно беседовали. Потом снова пошли танцевать. Передо мной опять вырос электрик, без единого слова схватил меня и прижал к себе. Он тяжело дышал, я чувствовала, как, наваливаясь на меня, он напрягается, и слегка отстранилась. «Но нельзя же всегда так», — мелькнула мысль, и я попыталась немного расслабиться. Партнер не заметил моих метаний; тем не менее я, видимо, ему подошла как партнерша, потому что после танца он назвал меня красотулькой и отошел, цокая языком.
В понедельник мы с Марджери встретились в студии, и она рассказала, что партнер вызвался ее проводить, но в метро начал распускать руки. И добавила, что по субботам в нашем районе Манхэттена можно сходить потанцевать в другое место: там и народ собирается куда более симпатичный, много прихожан ближней синагоги. Но в субботу, когда мы с Марджери встретились возле двери в танцзал, на пороге возник плюгавец с лицом хорька; тут же, как из-под земли, вырос электрик и, крутанув меня за запястье, спросил в упор:
— Красотулька! Ты куда запропастилась в прошлую субботу? Ишь ты, красулька-красотулька эдакая.
Я отказалась танцевать с ним следующий танец, что означает, объяснила я Марджери, ссылаясь на авторитет Джейн Остин, что этот танец я уже не смогу танцевать ни с кем.
— Почему это? — удивилась Марджери. — Почему не пойти, если тебя пригласят?
Она сказала, что летом собирается поехать в «Гроссингер»[109], и добавила, что через неделю ей стукнет двадцать девять.
— Что такое «Гроссингер»? — спросила я.
На Рождество мне позвонил человек, назвавшийся Доналдом. Ни имя, ни голос не были мне знакомы; говорил он невнятно, будто у него насморк. На ум пришел только один мужчина — электрик; я испугалась.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Что же вы звоните, если даже не знаете, как меня зовут?
— Я твой номер наугад набрал, — признался он. — Рождество же, вот я и выпил чуток. Не пьян, а так, под градусом. Не хочешь сказать, как тебя зовут, и не надо. Но хотя бы поговорить со мной минутку можешь?
