У чужих людей - Сегал Лора
— Тогда идем с нами, — неохотно предложил Абдулла. — Здесь слишком жарко.
— Я хотел рассказать про те стиральные машины, — начал толстяк, и мы втроем зашагали по неосвещенной дорожке вдоль Риверсайд-драйв. С одной стороны чернели деревья, с другой тянулись заполненные людьми скамейки, в темных уголках целовались парочки; на одной лавке, растянувшись во весь рост, спал старик; выбрав местечко под фонарем, студент читал книгу. Пожилая чета прогуливала двух маленьких собачек, и до меня долетели слова жены: «Grauslich heiss» (жуткая жара); какой у нее до боли знакомый австрийский выговор, подумала я, шагая между двух выходцев с Востока.
— Так вот, у моего знакомого есть приятель, у него прачечная с такими машинами, и он огребает по двести сорок долларов в неделю чистыми.
— Неплохо, — отозвался Абдулла.
— Но ему срочно нужны деньги. Он готов продать дело по дешевке, за пять тысяч долларов, на две тысячи меньше, чем мог бы взять.
На некоторое время повисло молчание.
— Выходит, нам нужно три тысячи долларов.
— Небо-то какое розовое, — заметил Абдулла, подняв глаза.
— Розово-фиолетовое. Я сразу заметила, — поспешила вставить я.
— Похоже, мы переборщили с карри, — Абдулла вздохнул.
— Ну, я, пожалуй, вернусь на вечеринку, — сказал заметно повеселевший индиец. — По-моему, это предложение не лишено смысла. Обмозгуй его и звякни мне.
— Ладно, договорились. Спокойной ночи.
— «Спрай» для жарки. «Спрай» для выпечки. Спасу нет от мерзкой рекламы, — сказала я.
— Зато небо от нее приобретает прелестный розовато-фиолетовый оттенок, — сказал Абдулла. Он зевнул и извинился: — Не помню, когда последний раз нормально спал. С самого приезда в Нью-Йорк живу на износ: целыми днями бесплатно вкалываю на радиостанции «Голос Америки»; вечером устраиваю вечеринки, но друзей как не было, так и нет. Каждый год получаю очередной никчемный диплом. Приехал сюда с оксфордским дипломом бакалавра по английскому языку и литературе, уже здесь получил степень магистра по геологии в Мичиганском университете, а сейчас в Колумбийском университете[113] пишу докторскую по политологии…
— Прекрасно, но я все же спрошу: зачем?
— Потому что приехал по студенческой визе, и, если хотя бы на полчаса перестану учиться, меня отправят на родину.
— И что — это очень плохо?
— Ужасно. Я живу на чужбине уже одиннадцать лет — еще азиат, но уже на западный манер. Заведи я дома такой же разговор, как сейчас с тобой, меня просто не поняли бы. А ведь у меня там семья. Пакистанские женщины просто невыносимы.
— А американки?
— Они — прелесть, — Абдулла сдержанно усмехнулся, должно быть, мысленно перебирая свои романы.
Он позвонил на следующий вечер и попросил разрешения зайти после лекций.
— Как?! В такую поздноту? Уже десять часов вечера! — возмутилась бабушка. (К Абдулле и его неурочным визитам она не сменила гнев на милость и впоследствии.)
Он захватил с собой книгу, которую ему необходимо было прочесть для курсовой работы (срок сдачи прошел две недели назад!), и попросил меня проконспектировать ее. Абдулла знал, что делает: чем больше сил я на него тратила, тем сильнее к нему привязывалась.
Клэр стала неотъемлемой частью студенческой общины; она заполнила кухонные полки пакистанцев посудой, а холодильники — едой, которую сама готовила и вместе с ними ела. Потом «Элия» пригласил ее на ужин в «Сарди»[114], где она познакомилась с неким «Харолдом» — он жил в Стратфорде и был фантастически богат.
— Он от меня без ума, а его зять в Шекспировском театре очень важная птица, — рассказывала она.
— Думаешь, Харолд тебя осчастливит?
— В восемьдесят три года? Где ему, бедняжке, сама понимаешь… Но я его обожаю; он хочет пристроить меня в труппу на следующий сезон. И зимой я смогу жить в его доме.
Клэр собрала чемодан, сняла с вешалки плащ и заняла у Абдуллы денег на билет — Мохаммад сидел без работы, поскольку с головой ушел в изучение кинопроизводства, — и мы всей компанией поехали на автовокзал.
— А как твой двоюродный брат относится к таким планам? — спросила я.
— Какой двоюродный брат? У меня нет родственников.
— Мне кажется, ты упоминала Витторио де Сика… — промямлила я и смолкла. Кровь бросилась мне в лицо: внезапно все многочисленные мелкие неувязки в увлекательных рассказах Клэр разом получили объяснение.
— А, Витторио де Сика! — воскликнула Клэр. — Так он же в Голливуде.
Когда я упомянула имя из грез, которым она предавалась на прошлой неделе, Клэр удивленно уставилась на меня: она уже с головой ушла в настоящее. Расцеловавшись поочередно с Мохаммедом, Абдуллой и мной, она помахала нам изящной ручкой и, роняя теплые слезы, укатила из моей жизни точно так же, как и ворвалась в нее, — на автобусе.
Примерно в это время я сделала неутешительное умозаключение: мало того, что американская школа дизайна никуда не годится, но и я — никудышный дизайнер. К этому выводу я пришла, строго и придирчиво наблюдая за пером в моей руке: оно оставляло на бумаге такие безнадежно избитые линии и образы, что им не светил даже коммерческий успех, а все потому, что душевный конфликт мешал мне профессионально овладеть ремеслом. Я оставила попытки «творить» и стала оттачивать навыки раппорта[115], которые лежат в основе рисунка по ткани. Когда изначальный рисунок художника гравируется на валиках, которые затем будут переносить его на ткань, он должен лечь так, чтобы его верхняя точка практически без зазора соприкасалась с нижней. Хотя я так и не набила руку и меня пугало каждое новое задание, я все же стала работать по заказам, и мне уже удавалось выкраивать несколько часов в день на писательство.
Осенью я поступила в Нью-Скул[116] на курсы для начинающих писателей. Никто из собравшихся за длинным столом мне не показался особо умным, но уже на первом занятии каждый выступил небанально, по-своему, и со временем все оказались весьма незаурядными людьми. В нашей группе была пара, Херб и Луиза, — оба светловолосые и очень высокие. Они неизменно садились рядом и смотрели не столько друг на друга, сколько в пространство, и на меня поглядывали очень приязненно. После того как я прочитала в классе свой рассказ, они пригласили меня в следующий четверг поужинать с ними до занятий. Мы пошли в мексиканский ресторан в Гринвич-Виллидж, и я забросала их вопросами.
— Представляете, за все время, что живу в Нью-Йорке, впервые ужинаю с настоящими рядовыми американцами, — призналась я.
На что Луиза сказала, что специально приехала в Нью-Йорк из городка, затерянного в штате Индиана, чтобы не приходилось каждый божий день ужинать с самыми настоящими американцами.
Херб, родившийся и выросший в том же городке, предложил:
— Раз Лора мечтает поближе узнать американцев, свози ее на следующий год к себе и познакомь с родней.
— Ой, как было бы здорово! — обрадовалась я. — А то в Нью-Йорке я если и завожу знакомства, то лишь с пакистанцами, индийцами и венграми, а также с израильтянами, немецкими и австрийскими евреями.
— Пакистанцы, индийцы и евреи! — с почтением повторили Херб и Луиза. — Вы должны устроить вечеринку и познакомить нас с ними.
На занятиях, пока не пришел преподаватель, я разглагольствовала о недавно обнаруженном у себя изъяне — неспособности постичь Америку — исключительно ради старшего из сокурсников, негра средних лет по имени Картер Байю. Его могучее сложение и молчаливость привлекали внимание. Через неделю Картер пригласил меня поужинать с ним после занятий:
— Мы пойдем в одно местечко, где играют джаз, и я прочту тебе вводную лекцию про Америку и американцев. А учитель я отменный.
Он позвонил на следующий же день.
— Мы с тобой договорились на грядущий четверг, и оба забыли, что это — День благодарения, так что занятий не будет.
