У чужих людей - Сегал Лора

Но на самом деле волновалась-то я. Однажды я на мгновение заглянула в отворенную дверь, но тут же кто-то зашел внутрь и прикрыл ее за собой. Тем не менее увиденная картина намертво врезалась в мою память: на высоком табурете сидела, покачивая ногой, женщина; к ней, опершись на локоть, склонился мужчина. Не исключено, что я прочла про подобную сцену в книжке. Вечерами, особенно в субботу, я мечтала отыскать такую дверь, но в немногие известные мне по кинофильмам бары одиноким женщинам вход был закрыт. Кроме того, я понятия не имела, как называются тамошние напитки. Так что никто не подойдет и не склонится ко мне, опираясь на стойку. Покосившись на свою лодыжку, я засомневалась, достаточно ли она хороша, чтобы раскачивать ею. Мама снова позвала нас с бабушкой в скверик подышать воздухом.

— Я? Ни за что! Я ухожу гулять.

— Куда ж ты пойдешь? — спросила бабушка, провожая меня до порога.

— Еще не знаю.

— А когда вернешься?

— Раз я не знаю, куда иду, трудно сказать, когда вернусь.

— Лора, солнышко! — взмолилась мама.

— Почему ты не хочешь сказать, куда идешь? — поразилась бабушка.

— Потому что мне, бабуля, уже двадцать три года и меня может занести в такое место, которое тебе придется не по вкусу, — отрезала я. Подозреваю, что ее интерес к моей личной жизни раздражал бы меня меньше, будь у меня и впрямь личная жизнь, достойная пристального внимания.

— Спасибо, внученька, — сказала бабушка, сердито тараща глаза. — Будет о чем размышлять ночью, поджидая тебя.

— А ты обо мне не думай. Мне не нужно, чтобы ты меня ждала.

— Обещаю тебе, больше ни разу не спрошу, куда ты идешь, — сказала бабушка. — А самое лучшее для меня — лечь и умереть. — И удалилась в гостиную.

— Беги поцелуй ее, — шепнула мне мама, но бабушка уже раскладывала пасьянс и даже не взглянула в мою сторону.

Я доехала на метро до Таймс-сквера и дальше пошла пешком; вокруг сияли, мерцали, бежали, прыгали, гасли и снова загорались бесчисленные огни рекламы. Хочешь не хочешь, а поверишь звонкой фразе: «Таймс-сквер — перепутье земных дорог», думала я. Зрелище этих огней напомнило мне венскую ярмарку, на которую наша служанка Польди водила меня в долгие рождественские праздники; особенно врезались в память пестрые палатки сельских торгашей. Я шагала и не без самодовольства философствовала, сочиняя письмо в Лондон про черепашек по пятнадцать центов за штуку, и на крошечной спинке каждой из них алой краской написано: «Привет из Нью-Йорка»; про техасские шляпы, на тулье которых сидящая за швейной машинкой торговка тут же нашьет из волнистой тесьмы ваши инициалы, и всего-то за тридцать центов. Толстая девица в синем атласном платье и украшенной цветами шляпе указывала всем на окошко рядом с тиром: там толпились зеваки, наблюдая, как негр в высоченном поварском колпаке жарит над огнем сосиски.

По дороге я заметила книжный магазин и решила войти. В ярком электрическом свете бросились в глаза заглавия, от которых я невольно поежилась: мне было бы стыдно, если кто-нибудь застал бы меня у этих стеллажей, однако вскоре я наткнулась на книжку с завораживающим названием: «Ежегодник писателей», в нем оказался перечень писательских клубов: один в Антиохии[104], три там же, в Калифорнии, и один в Манхэттене. Я списала манхэттенский адрес и, вернувшись домой, сочинила остроумное письмо в клуб. (А потом неделями с удовольствием вспоминала свои находки.)

— У фрау Хомберг есть племянник, очень милый молодой человек. Она ему про нашу Лору подробно рассказала, — ни к кому не обращаясь, объявила бабушка; она все еще не простила меня.

— Он, небось, себя не помнит от счастья, — сказала я.

— Он намерен жениться, — сообщила маме бабушка.

— Помогай ему Бог, — бросила я.

— Лора, солнышко, почему бы тебе не познакомиться с этим юношей? — предложила мама. — Вдруг он тебе понравится?

— А кто сказал, что я не хочу с ним встретиться? — отозвалась я и стала ждать.

В пятницу к нам пришел Тони Лустиг и пригласил меня в ближайший кинотеатр. У него было приятное лицо с карими еврейскими глазами, точно такими, как у всех братьев моей бабушки. Из рукавов темно-синего пиджака торчали голые запястья, без намека на манжеты. Не помню, какой фильм мы смотрели, но отчетливо помню, как мы шли по проходу после сеанса и у меня уже вертелась на языке фраза: «До чего же пустой фильмец!», но Тони меня опередил:

— Отличная картина, скажи?

Я велела себе прикусить язык. Стояла чудесная летняя ночь. Мы вышли на Бродвей. Я спросила Тони, чем он занимается.

— Когда я только приехал сюда, удалось получить место Packerlschupfer, — ответил Тони, употребив венское словечко, буквально значащее «тот, кто распределяет по местам небольшие пакеты», то есть помощник товароведа. — Потом нанялся в кафе, убирал посуду со столов. Сейчас работаю официантом, а по вечерам хожу на курсы гостиничного дела. А ты?

— В Доминиканской Республике давала уроки английского. Вообще-то я окончила Лондонский университет, — сказала я, но, испугавшись, что опять выставлю себя интеллектуалкой, добавила: — А сейчас я всего лишь канцелярская крыса, и то никудышная. Но имею намерение стать писателем.

— Ого! — воскликнул Тони. — Так ты писатель? О чем же ты пишешь?

— О девушке, которая откладывает все деньги, до последнего цента, на платье, в котором ее нос не будет выглядеть чересчур длинным и острым.

— Но платье носа ведь не изменит, — заметил Тони.

— Верно, а дело в том, что всякий раз это не то платье. И она опять откладывает деньги, а сама потихоньку стареет, но твердит свое: «Сегодня утром меня чуточку прихватил ревматизм, вот почему я так скверно выгляжу. А завтра на щеках снова заиграет румянец, кожа разгладится, нос станет короче… Так что даже очки с него съедут».

— И чем же все кончится?

— Она умрет.

— Ох! А про счастливых людей ты хоть иногда пишешь?

— Не верю, что они существуют на свете. Ты когда последний раз видел счастливого человека?

— А я вот счастлив, — ответил Тони.

— Прекрасный молодой человек, — заявила назавтра бабушка; в ее голосе слышался вопрос.

— Очень приятный юноша, куда приятнее меня, — подхватила я. — Только чуток глуповат.

— Бедная наша Лора, снобизм ее погубит! — заметил Пауль.

— Лора никогда не выйдет замуж, — сказала бабушка.

— Лора, солнышко, ты слишком скора на критику, — пожурила меня мама. — Разве за один-единственный вечер узнаешь человека? Пускай даже он тебе не пара, зато он может познакомить тебя с другими людьми. С чего-то же надо начинать, верно?

— Я понимаю, мамочка.

— Что ты хочешь сказать? Помалкивай, мамочка, да?

— Нет, всего лишь прошу вас, сделайте милость, позвольте мне самой строить свою жизнь, не торопите меня, — вот что я хочу сказать. И пожалуйста, за меня не волнуйтесь.

— Ты совершенно права, — начала мама, с беспокойством поглядывая на бабушку; бабушка, однако, ничуть не обиделась, а весело засмеялась.

— Я как раз сию минуту и перестала волноваться, — сообщила она и сложила на коленях руки, показывая, что теперь ради меня она и пальцем не пошевельнет.

В ту же субботу вечером я напомнила Паулю про его обещание помочь мне переставить мебель. Мы передвинули все предметы до единого, и, оглядев результат, бабушка заявила, что, на ее взгляд, комната выглядит ничуть не лучше, чем прежде, когда вещи стояли там, куда она их поставила перед нашим приездом.

Я пустилась в объяснения:

— Дело в том, что невозможно увидеть взаиморасположение предметов на плоскости и в пространстве, пока не изменишь позицию каждого из них. Пауль, дорогой, может, подвинем пианино сюда, а кушетки поставим параллельно? Тогда стол станет под окном.

Но и эта перестановка не дала ощущения ни порядка, ни элегантности, а главное — пространства, чего я так жаждала.

— Что, если кушетки подвинуть к окну под углом друг к другу? — предложила я, но тут терпение Пауля лопнуло.