Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
Ночь была тихая и спокойная, только из леса невдалеке порой доносился щебет разбуженной птицы или где-то в траве стрекотал сверчок. Над Дориной головой легонько раскачивались ветки старой рябины.
Дора не помнит, сколько времени она так ждала. Вспоминает лишь, что внезапно перед ней выросла Янигена, загораживая от нее своей широкой спиной серпик месяца и упершись руками в бока, так что ее локти, расставленные в стороны, образовали подобие тесной клетки, откуда было не вырваться. А ведь Дора очень хотела вырваться! На лице Яни-гены она прочла нечто иное, чем прежде. На нем не лежала нынче обьгчная раньше печать вины, что бороздила глубокими морщинами ее лоб. Сейчас на ее лице не было ни тени смущения, от которого у нее всегда сужались глаза, как будто ей страшно было взглянуть на Дору. Только злость и даже ярость, заставлявшая ее щеки мелко подергиваться. Дора испугалась. Но не успела она набрать в грудь воздуха, чтобы спросить, в чем дело, как Янигена схватила ее за руки, прижала к стволу рябины и принялась привязывать к дереву. И вот уже Дора обнимает рябину руками, стянутыми на запястьях петлей веревки, которая врезалась и в ее талию.
— Тихо, тихо, — зашипела Янигена, когда Дора принялась громко протестовать.
Кто бы мог ожидать, что после этого Янигена уйдет, оставив ее там?
Ошеломленная Дора, развернувшись к входной двери дома, за которой исчезла Янигена, стояла и ждала. Пару раз сдавленно позвала ее — но безответно. Янигена засела в доме, откуда и не выходила, и даже свет внутри не зажигала, так что повсюду царила тьма. Однако Дора была уверена, что она на нее смотрит.
Перепуганная, Дора соображала: может, это какая-то игра, которая возбуждает Янигену? Этого она не знала. Вообще все эти годы она не знала о Янигене почти ничего. Доре ни разу не удалось проникнуть под ее жесткий панцирь, проломить стену ее молчания.
Так она и стояла там, беспомощно дергаясь и — хотя было не холодно — ощущая, как покрывается гусиной кожей. В нарастающем беспокойстве ее горло сжимало чувство обиды, на глаза навертывались слезы, но ей не оставалось ничего иного, кроме как обнимать рябину, на которой когда-то повесился ее отец, и слушать шелест листвы у себя над головой.
В конце концов Дора уперлась взглядом в листву. Спустя какое-то мгновение она поняла, что ее глаза высохли и она больше не думает о Янигене, а как завороженная всматривается в крону дерева, не в силах оторваться от ветвей, среди которых некогда висел он. Как будто там от него что-то осталось. А разве нет? — промелькнуло у нее в голове. Ведь он, уходя, так и не примирился с миром — и с ними.
В этот момент Дору охватила паника. К ужасу от того, что она не может двинуться с места, добавились воспоминания о мертвом отце. Она стала рваться, до крови обдирая кожу о ствол дерева в попытках развязать веревку на руках и одновременно упорно призывая Янигену. Но, как она ни кричала, ни просила, все было напрасно. Из дома никто не выходил, хотя Янигена не могла не видеть, как отчаянно она дергается. Тогда она расплакалась.
Только после этого Янигена вышла наружу, но вместо того чтобы развязать ее, зажала ей, подойдя сзади, рот ладонью, и крик Доры перестал оглашать ночную тишь. На спину ей навалилась тяжелая масса мощного женского тела, и Дора почувствовала, как правая рука Янигены обвилась вокруг ее живота, залезла под пояс юбки и глубоко проникла в ее лоно.
Все вдруг слилось воедино. Паника, страх, отвращение к этому месту и к этому дереву, в ветви которого Дора с запрокинутой назад головой, крепко обхваченной рукой Янигены, по-прежнему смотрела, — и вместе с тем резко разлившееся по ее животу непреодолимое желание, с каким она принимала размеренные толчки Янигениной ладони… Кажется, она потеряла сознание, когда кончила.
Проснулась она под рябиной, на голой земле. Обнаженные части ее тела замерзли, земля ночью остыла. Она села, натянула на колени юбку и осмотрелась. Луну заслонили тяжелые грозовые тучи, лишь их пухлые края освещали ночную тьму. Янигены нигде не было — тишина, только ветви рябины над ее головой раскачивались еще сильнее, чем раньше, и шелест листвы на них напоминал голоса. Зловещие, угрожающие.
Дора резко поднялась, покачнулась, наступив на оборки собственной юбки, всем своим весом врезалась в ствол рябины и в кровь исцарапала себе лицо. С воплем ужаса она отшатнулась от дерева, словно то намеревалось схватить ее и не выпускать. А потом она как безумная помчалась с холма вниз и понеслась сломя голову домой — ни разу не оглянувшись. Совсем рядом раздался первый раскат грома.
* * *
После этого случая она несколько недель не показывалась в Житковой. Ей не хотелось туда ехать, пока с кожи на ее лице не отпала последняя корочка от ссадин, поэтому до самого конца августа выходные они с Якубеком проводили в Брно. Все это время Дора силилась понять, произошло ли то, что она пережила в Копрвазах, на самом деле — или это был только сон. Но так и не поняла и осталась в неведении.
Когда они снова приехали в Копаницы, стоял уже сентябрь. На сей раз, вместо того чтобы, по обыкновению, сразу подняться в Бедовую, Дора сперва пошла на кладбище.
Якубека она оставила у ворот, а сама шагнула в запутанный лабиринт надгробий, между которыми на уступами спускающейся вниз кладбищенской территории не было ни одной дорожки. Ступая по бордюрам могил, она добралась до той, над которой было написано: СЕМЬЯ ИДЕСОВ. На мраморной плите лежали первые опавшие листья, окрашенные в багровые тона начинающейся осени. А под ней — мать с отцом. На новое надгробие денег не было, так что пришлось им смириться друг с другом, хотя бы под землей.
Дора стояла там подавленная, сама не своя, как будто чувствовала, что пришла сюда не по своей воле. Как будто это он, отец, ее заставил — он и ветви рябины, от которых она тогда не могла отвести взгляд и которые с тех пор накрепко засели в ее памяти. А еще Ирма, которая настаивала, чтобы она поговорила с отцом. Как? — недоумевала она сейчас.
А потом все произошло само собой. Совершенно естественно —
