Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова
«Вы вывезли картотеку? Куда?» — нервно спрашивал Муровски, которого Левин с Норфолком явно лишили очередных поступлений от нелегальной торговли архивными материалами. Ответа он, видимо, не дождался.
«Картотека на месте? Подтверди!» — писал Норфолк Левину. А тот ему позже: «Меня везут в Нюрнберг. Мне сообщили, что мы там встретимся».
И они действительно встретились. Но, к их общему удивлению, как подсудимые в рамках процесса над Альфредом Розенбергом, идеологом НСДАП и автором нацистских теорий, в том числе теории заговора против германских женщин. Как члены СС — за преступления против мира и за распространение фашистских идей, как лжеученые — за злоупотребление наукой в целях ведения войны.
Показания против них дал Герберт Бланк, узник концлагеря Заксенхаузен из группы реставраторов. Сроки они получили небольшие. Пару лет — чтобы пересмотреть свои «исследовательские принципы». Только вот тюрьма не создана для академиков. Левин умер еще в конце 1945 года — несчастный случай при отбывании наказания. А Норфолк спустя три года — от истощения.
Дора задумчиво повертела фотографию, приложенную к его документам. С нее смотрел, слегка улыбаясь, привлекательный блондин в фуражке, который ей кого-то очень напоминал. У кого она видела точно такую же отметину на лбу?
* * *
До отъезда домой Дора еще бесцельно побродила по Познани. Город показался ей в чем-то похожим на Брно. Те же размеры, река за чертой исторического центра, дома в стиле барокко и классицизма, перемежающиеся стеклянными новостройками, как на юге Моравии, люди с такими же безразлично-хмурыми лицами — и, наконец, автобусный вокзал, в неуютном зале ожидания которого она провела последние часы перед отбытием, усталая после тяжелого дня.
Она раздумывала над тем, сознавали ли Магдалки, с чем они связались, участвуя в изысканиях Норфолка. На какой опасный путь ступили, когда впустили его в свой дом и решились ему поверить. И стоила ли сотня крон протектората в месяц того риска, какой они взяли на себя, оказавшись под пристальным наблюдением нацистского исследователя. И какую роль в этом сыграла Фуксена, влюбившаяся в миловидного мужчину в форме. Как они выкручивались, когда Норфолк предложил, чтобы Фуксена поехала с ним в Берлин? Понимали ли, что он мог их и не спрашивать, а увезти ее в исследовательских целях насильно? Прямиком к рейхсфюреру, которому вовсе не обязательно было ехать к ним: он мог распорядиться доставить их в Берлин и запереть на этой вилле, где они по приказу прорицали бы будущее… А если бы их прорицания раз-другой не сбылись? Дора задавалась этими вопросами до тех пор, пока на табло не появилось сообщение о ее рейсе.
Через пару минут она уже сидела в автобусе, который медленно полз в ночи в сторону Градеца-Кралове. Огни Познани вскоре остались позади, и движение колымаги стало размереннее: они выехали на широкую автостраду, ведущую на юг, в Чехию.
ЧАСТЬ IV
КОПРВАЗЫ
Эта связь изнуряла ее не один год. Лишала радости жить и уважения к самой себе. Дора тысячу раз желала, чтобы ее не было, не существовало, и тысячу раз думала, что она оборвала ее, растоптала в себе, похоронила. Но потом она опять — и даже с большей силой — вырывалась на поверхность, сжигая ее душу и тело.
Все началось в ту ночь, когда в Копрвазах прощались с ее отцом. Произошло это под открытым небом на откосе, и для них обеих это была катастрофа. Что, если бы их по дороге домой увидел кто-то из приходивших проститься? При этой мысли у Доры до сих пор от страха сжимается желудок.
Тогда ей казалось, что это просто случайность. Неожиданный казус из-за выпитого самогона и всего пережитого в тот жуткий день. Казалось, что это не будет повторяться, что она это в себе подавит. Как подавляла со времени, проведенного в интернате. На это у нее хватало силы воли — а кроме того, она должна была заниматься Якубеком и своим исследованием! То и другое поглощало ее целиком, наполняя жизнь смыслом, так что она была, в сущности, счастлива. Ничто другое ей вроде бы не требовалось.
Но где-то глубоко, в каком-то тайном уголке, это все время сидело в ней и иногда, к ее ужасу, выбивалось наружу. В итоге это повторилось. Когда спустя несколько лет они снова остались вдвоем, это произошло опять, и еще раз… Потом они перестали полагаться на волю случая, хотя и рисковали, что их кто-то увидит. Дом в Копрвазах по-прежнему стоял пустой, и они начали встречаться там.
Дора никак не ожидала от себя, что она может делать такие вещи, да к тому же в комнате, где истекла кровью ее мать. И все же она лежала там голая и думала только о ней. О Янигене. И о том, чем они занимались те два-три часа, которые решались провести вместе, пока не разбегались по домам, терзаясь угрызениями совести и озираясь, не следят ли за ними. Чтобы в последующие дни и недели попытаться стереть из памяти случившееся, выдавить, отрезать его, как будто ничего не произошло.
— Лучше бы тебя вообще не было! — сказала ей как-то на прощание Янигена, прежде чем уйти во тьму ночи. Потом, как обычно бывало, Дора несколько дней не говорила с ней, а видела только в костеле во время службы, где она стояла на коленях в первом ряду скамей и бормотала молитвы еще долго после того, как разошлись последние прихожане.
Иногда проходило несколько месяцев, прежде чем всколыхнувшиеся в них темные волны отвращения утихомиривались и они могли снова сойтись в Копрвазах — в час пополуночи с субботы на воскресенье, как у них было договорено. И опять, и снова, и вновь происходили их страстные встречи, за которыми следовали очередное длительное воздержание и гложущие чуть ли не до смерти угрызения совести.
Но в эти недели все было иначе. У них был словно разгар медового месяца, их одолевали приливы страсти, которые гнали их каждую субботу наверх, на копрвазский холм. Вот и сейчас Дора поднималась туда тихой летней ночью по дороге, залитой лунным светом, проворно, но и таясь, подгоняемая желанием поскорее увидеться с Янигеной.
Однако ее там не было, дом стоял пустой.
Переводя дух, Дора села на скамейку у порога. Справа от нее откос шел вниз к лощине, откуда вела дорожка к дому Сурмены, а слева — круто спускался к
