Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
– Что говорить, когда ты все сказал, – молвил смоленский князь. – Поцелуем друг другу крест, утвердимся единым сердцем и будем вместе блюсти Русскую землю.
– Клянусь Богом и Его пришествием, что не замышляю зла никому из своей братии, – пылко объявил Василько Ростиславич, – и на кресте поклянусь, что буду с вами заодно.
– Аминь, – недоверчиво усмехнулся волынский Давыд.
Мономах смотрел на них и не верил самому себе. Он ждал долгой борьбы, упорства и упрямства, буйных споров, взаимных обид, исканий выгод друг под другом. И вдруг – ничего этого. Он почти победил… если бы действительно желал того, что предлагал. Неужели совершилось? Понимают ли они, князья-братья, что собрались целовать крест над могилой величия русского? И Руси никогда не быть более единой, с единым стольным градом, где правит старший над всеми князь, единодержец и государь земли своей, как в былом великие князья Владимир и Ярослав? Что Киев, о котором так болезнует Гориславич! Скоро в русских землях будет много стольных градов, и каждый станет ревновать о собственном величии, нахваливать себя перед прочими… А иначе нельзя. Если оставить как есть, сохранять обычай дедов, то в скором времени, когда повзрослеют сыновья и внуки нынешних князей, от Руси полетят кровавые ошметья.
Ему захотелось бросить в лицо им всю свою горечь, ясное понимание, что Руси прежней уже не будет. Чтобы поднялись крики и недовольство, возмущение, чтобы хоть кто-то встал и сказал: «Вся Русь – моя отчина, не хочу делить свою землю на части».
Он не стал этого делать. Они как дети. Разве они поймут?
3
Тихо скрипят под ногами половицы сеней. Где-то стрекочет сверчок, и кажется, что его слышит весь терем, сверху донизу. Холоп, идущий впереди со светцем, косолапо, с шарканьем загребает ногой. Боярин раздраженно пинает его в зад, отбирает лампаду.
– Пошел вон.
Дальше идет один. В левой руке светец, в другой корчага с медом, из которой княж муж время от времени делает затяжной глоток.
Сени приводят к башенной лестнице. Боярин поднимается по ступеням, на каждом шаге медленно и крепко ставя ногу, потому что меду выпито изрядно. На верхней площадке он останавливается, прикладываясь к корчаге, и упирается плечом в стену возле двери. Башенная клеть кем-то занята. Из щели струится свет, слух улавливает приглушенные голоса. Княж муж знает, кто засел в башенной сторожке, но не торопится обнаружить себя.
– Туряк, ты говорил, князь Святополк поможет нам против Василька. А теперь что выходит? Завтра князья будут целовать друг другу крест.
– Мало ли что я говорил. Я не ответчик за Святополка. Когда служил ему в Турове, не проходило и дня, чтоб он не погрозился вытряхнуть Василька из Теребовля. Но там его подзуживали ляхи. А в Киеве, может, он поостыл.
– Может, может! Кто обещался пойти к Святополку для разговора?
– Не остыл он. Нынче как кот встопорщил загривок на теребовльского.
– И когда это крест был помехой для княжьих замыслов?
– В целованье креста только Мономах верит да блаженненький Давыд Святославич.
– А нашего Давыда Игоревича стоит лишь припугнуть изгойством – он не только на крест наплюет. Самому Богу в бороду вцепится.
– Один он ничего не сможет.
– В Олешье разбойничать у него хорошо получалось.
– Когда это было!
– Иными словами, надо нам, мужи бояре, надоумить нашего князя дружить с киевским.
– На кону мочало, начинай сначала...
Опустевшая корчага пристукнула об пол у двери.
– Тише!
– Там кто-то есть.
Дверь клети, скрипуче мяукнув, отворилась. В проеме широко встала грузная фигура переяславского воеводы Ратибора в расхристанной рубахе, с золотым крестом на волосатой груди.
– Волынские бояре плетут гнусный заговор, – в хмельном ударе объявил княж муж, поочередно направляя светец в лицо каждого из онемевшей троицы, хотя в клети было светло. – Туряк. Василь. Лазарь.
Он рыгнул кисло-сладкой отрыжкой, перешагнул порог и плотно затворил за собой дверь.
– Па-хвально, мужи бояре!
Подвинув Лазаря, стоявшего столбом, воевода утвердился на лавке. Затем поднес к лицу светец, но, убедившись, что это не корчага с медом, поставил рядом с собой.
– Ну, что примолкли?
– Чего тебе надо, Ратибор? Мы тебя не трогаем, и ты нас не трожь. А говорим о своем, тебя не касаемом.
– Меня не касаемом? – Воевода впал в тяжкое, с собираньем морщин на лбу, раздумье. – Мнится мне, было тут сказано, будто бы Мономах верит в целованье креста. А?
– Все в это верят. Мы христиане, Ратибор.
– И ты веришь? – переяславский боярин наставил палец на Туряка. – И ты, Василь? – Он жалостно вздохнул. – Надо же. А я ни капли не верю. И князь Мономах не верит.
Владимиро-волынские бояре настороженно переглянулись.
– Пока остальные дрыхнут и видят сладкие сны про свои отчины… – Ратибор страдающе рыгнул. – Пока вы тут играете в детские заговоры… – Он резко выбросил руку в сторону двери. – Там Владимир Всеволодич с Васильком Ростиславичем уговариваются согнать с киевского стола Святополка, а потом и вашего Давыда.
Наслаждаясь действием своих слов, воевода с расслабленной улыбкой поочередно разглядывал волынских мужей.
– Вот так так, – многозначительно изрек Лазарь.
– Не сомневаюсь, – потрясенно пробормотал Василь.
Туряк смолчал, попросту изменившись в лице.
– Правильно, Туряк, – кивнул воевода. – Бойся Мономаха. Он и не на такое способен. Хитрее этого лиса на Руси никого нет.
Лазарь осторожно поместился на лавку возле него.
– Чем подтвердишь свои речи, Ратибор?
Воевода низко нагнул голову, долго не отвечал, будто заснул. Вдруг встрепенулся, осоловело посмотрел перед собой.
– Много лет я молчал. Даже камни иногда начинают говорить. А я человек. Не хочу уносить это с собой в могилу.
После такого вступления лица бояр жадно вытянулись.
– Было это почти что двадцать лет назад, в тот год, когда погиб в бою киевский князь Изяслав, отец Святополка. Тогда решили, будто в князя метнул копье кто-то из вражьей дружины, пробравшийся с тыла. Только двое знали, что это не так. Один – Мономах, велевший своему дружиннику убить Изяслава, чтобы в Киеве сел его отец, князь Всеволод. Второй – тот самый дружинник.
– Кто он? – нетерпеливо спросил Туряк.
– Он умер, а я не буду бесчестить мертвого. Перед тем как умереть, он рассказал мне все. Как на духу, вместо попа.
Ратибор подцепил за медное кольцо светец, поднялся. Кренясь вбок, шагнул к двери.
– Остерегайтесь Мономаха, мужи бояре. Он не таков, каким кажется.
Трое бояр молча ждали с открытой дверью, когда стихнут внизу шаги.
– Этот и сам кого хочешь убьет не раздумывая, – поделился Лазарь, затворив клеть. – Хоть князя, хоть митрополита.
– Блазнится мне, про того дружинника воевода приврал.
– А про Мономаха?
– А про Мономаха, думаю, сказал правду. И если в самом деле он тайно велел убить великого князя… Не нам и не Давыду тягаться с Владимиром. Пускай это делает киевский Святополк.
– Сдюжит ли Святополк?
– Это уж его дело. А наше – убрать теребовльского.
– Нужно предупредить Давыда.
– После. Завтра пусть целует со всеми крест.
Сверчок, отложив свою пилу, заснул. Подхватив лампады, отправились на ложа и волынские мужи.
4
Плотно сбитый табун серых туч неудержимо скакал в небе над стольным градом. Князь Святополк, выйдя на гульбище охладиться, с запрокинутой головой взирал на небесных коней, которыми правили невидимые всадники. Зрелище показалось ему величавым и грозным, будто сам архистратиг Михаил вел свою дружину на рать с извечным врагом. Словно предзнаменование… и предупреждение от небесного покровителя князя, во святом крещении Михаила: нельзя доверять своему извечному врагу. Особенно когда его речи так ласкают слух.
– Позаботься же о своей голове, брат!
Волынский Давыд Игоревич зудел над ухом Святополка третий день, придя вместе с ним из Любеча в Киев. После любечских крестоцеловальных клятв киевскому князю не хотелось верить в злое умышление брата Володьши. Слишком утеснительны для самого Мономаха были эти клятвы, однако же за язык его никто не тянул. Но и камень в конце концов поддается капающей воде, а князь Святополк не был камнем. И уже не таким невозможным казалось то, что впервые прозвучало еще в насмешливом совете Гориславича поостеречься.
– О чем мне заботиться – Мономах уехал в Суздаль и не помышляет ни о чем, кроме закладки церквей, – еще пытался сомневаться Святополк.
Продрогнув на резком ветру, он ушел в сени. Давыд за ним.
– Они хитрят, чтобы никто не догадался до поры. Мономах строит церковь в Суздале, теребовльский Ростиславич молится в монастыре на Выдубичах. Кто скажет, что на уме у них лютое зло против тебя и меня?
– Не знаю, правда то или ложь, – задумчиво уронил киевский князь, взяв с блюда, которое держал холоп, наливное яблоко с красным боком. – Если правду говоришь, Давыд, то Бог тебе свидетель. Если же из зависти или еще от чего клевещешь – Бог тебе судья. Ешь яблоки, брат. Они улучшают цвет лица.
