Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
Не двигаясь с места, он следил, как зачаливает у берега лодья, как на сходни порывисто ступает фигура в чернеческой рясе и широком клобуке. Кмети сопровождают ее к опущенному через ров мосту. Пройдя сквозь мостовую башню, она преодолевает крутой подъем по брусчатке к воротам. Сторожевые отроки кричат из воротной башни Мономаху, которого давно заметили на веже:
– Янка-игуменья из Киева приплыла, князь! Встречай, что ли.
Владимир Всеволодич спускается во двор и, минуя молодечные, идет навстречу гостье.
– Здравствуй, сестра! – приветствует он ее, ожидая худых вестей. Иначе для чего торопилась?
– Спаси Христос, брат!
Янка берет его руки и глубоко, с тревогой заглядывает в глаза. Молодость княжьей дочери давно отцвела и осыпалась, а вместо красоты девичьего лица проявились отблески вечерней зари, не имеющей возраста и роняющей в душу каплю благодатной вечности.
– Что случилось, сестра? Ты взволнована. Здоровы ли мачеха и сестры?
Князь повел Янку к веже, а через проход в ней – к княжьему терему.
– Прости, брат. По моей несдержанности ты мог подумать Бог знает что. Не тревожься, все в здравии и благополучии. Но я беспокоюсь о тебе.
Монахиня сильнее вцепилась ему в руку.
– Не стоит, Янка. – Владимир привлек ее и поцеловал в чело. – Ныне я как никогда уверен в себе и в том, что делаю. Если дело только в твоем беспокойстве, тебе не нужно было покидать Киев.
– Я видела сон, Володьша!
– Ты хочешь сказать, будто приплыла сюда лишь потому, что тебе что-то приснилось? – Князь недоуменно смотрел на сестру. – Янка, детство, когда ты прибегала ко мне, чтобы поведать свои страшные сны, давно кончилось. И у тебя, и у меня нынче другие заботы.
– Когда я расскажу, что видела, ты поймешь меня, – настаивала игуменья киевского Андреевского монастыря.
– Хорошо, сестра, я выслушаю, – покорился Мономах. – Но сначала накормлю тебя.
– Нет, Володьша. Мне кусок в горло не полезет. Давай сядем где-нибудь.
– Будь по-твоему.
Князь знаком отпустил следовавших за ними дружинников. Пройдя под сенями, они вдвоем поднялись к верхнему крытому гульбищу, которое вело в церковь. В храме, на тесных хорах, сели рядышком.
– Тут нам никто не помешает. Ну, рассказывай, – молвил князь с улыбкой.
Янка вдохнула поглубже.
– Я боюсь за тебя, Володьша. То, что я видела, было ужасно и мерзко. Я видела большой стол, крытый чистой белой скатертью. Вкруг стола сидели все вы – ты, Святополк, Олег и Давыд, прочие князья. А на столе между вами стояла чаша. Она была пуста. Вдруг в горницу вошел некто… я не видела его, а только чувствовала. Он приблизился к столу, вытянул руку. В ней он сжимал нож. Вдруг он размахнулся и вонзил нож в стол рядом с чашей. Из того места, куда воткнулся клинок, потекла кровь, Володьша! Она разлилась по всему столу. Кровью оказалась полна и чаша. Никто из вас не дрогнул, не пошевелился. Но ты, брат…
– Что я?
– Ты, будто очнувшись, потянулся к чаше и взял ее. Поднес ко рту. Ты хотел выпить ее!
Янка бессильно приникла головой к плечу Владимира.
– Ну так что ж – выпил? – спросил он.
– Не знаю. Сон прервался.
– Так что тебя напугало? – не понимал князь. – Кровь?
– Да, кровь, – тихо произнесла монахиня, сев прямо. – Это не просто сон. Я уверена. Будь осторожен, брат. Кто-то хочет погубить тебя. И быть может, этот кто-то не один… Не пей чашу, которую приготовят тебе! – взмолилась Янка, сжав плечо брата.
– Успокойся, сестра, – ободряюще усмехнулся князь. – Ту чашу, которую мы все выпьем здесь, я приготовлю сам.
– Ты так уверен в этом, что мне делается страшно. А ведь ты не можешь знать, чем все закончится. То новое, что ты задумал для Руси, – вправду ли это помирит всех? И поверят ли тебе все?
– Должны поверить. – Скулы на лице князя заиграли.
– Ты сам не веришь, – снова заглянув ему в глаза, сказала игуменья. – Ведь ты не хочешь этого!
– Я должен! И хватит о том, Янка.
– Последнее, брат, – попросила она. – Всем ли своим боярам ты доверяешь?
Князь задумался, потом резко тряхнул кудрями с проседью.
– Я не буду отвечать на твой вопрос. Ты женщина, и тебе не понять всего.
– Не отвечай. Но выслушай. Недавно я была на отцовом Красном дворе в Выдубичах. Ты позволил жить там боярину Орогосту, который приплыл из Тьмутаракани.
– Несчастный слепец. Это немногое, что я мог сделать для него.
– Он поведал мне, что когда в Выдубичи приезжал твой воевода Ратибор, Орогост узнал голос одного из его дружинников. Этот кметь был в Тьмутаракани перед тем, как Олег ушел оттуда на Русь. Он предлагал Олегу чью-то помощь против тебя…
– Олегу помогли тогда вернуться на Русь многие, – перебил князь. – И греки, и половцы.
– Доверяешь ли ты Ратибору? – звонко, как тугая струна гудка, прозвучал голос Янки.
После долгого молчания князь заговорил:
– Ратибор наш родич. Зачем ему предавать меня? Орогост мог ошибиться. Да, в Ратиборе мало любви, но он хороший воин и жёсток, как скала. Он не может предать, потому что это удел трусливых.
– Либо чересчур гордых, – добавила Янка. Она поднялась со скамьи. – Проводи меня до ворот, Володьша.
– Ты даже не отдохнешь? – удивился он.
– У тебя и без меня забот достаточно, – с теплой улыбкой сказала монахиня.
– Спасибо, сестра, – с чувством ответил князь. – Я буду осторожен, как ты просила.
Распрощавшись с ней у воротных башен, Мономах вернулся в терем, поднялся в повалушу, где были его покои. Никого из братьев по пути он не встретил. Каждый из них затаился в своем углу в ожидании брани завтрашнего утра.
На завтра был назначен общий совет князей Русской земли.
2
Меж богато отделанных щитов, чищенных до сияния булатных клинков, турьих и оленьих рогов на стенах просторной палаты восседали шестеро князей со своими ближними боярами. У Святополка киевского, казалось, брюзжали даже глаза, когда сам он молчал. Давыд смоленский, брат Олега Гориславича, то и дело закатывал очи в молитве. Олег же с самого приезда в Любеч под опекой брата пытался казаться всем чужим, никому и ничем не обязанным, однако и его выдавал взгляд. Столько мрачной брезгливости не может плескаться в глазах того, кто едва не стал презренным изгоем, и значит, в глубине там спрятано иное. Князья, приехавшие с Волыни, Василько Ростиславич и Давыд Игоревич, напоказ разошлись по разным сторонам палаты – оба подозревали друг друга в посягательстве на свои земли, которые обоим выделил прежний киевский князь Всеволод.
Запечатлев все это в уме и сердце, Мономах неожиданно понял, что заготовленная речь ему не пригодится. Все златые слова давно сказаны, и новое словесное обилье посеет только недоверие. Нужно лишь выразить самую суть – а она кратка.
– Что же мы делаем, братья? – с пронзительной горечью молвил Владимир. – Зачем сами губим Русь, затевая распри меж собой? Половцы между тем, видя наши войны друг с другом, рвут в клочья русскую землю и рады нашему безумию.
Святополк Изяславич при этих словах шумно повернулся в сторону Олега, вперил в него грозные очи. Мономах, напротив, и бровью не повел на бывшего врага. Несколько дней назад они встретились у крепостных ворот – впервые после случившейся между ними войны, через полгода после оглушительного поражения Гориславича под Суздалем. От Суздаля Олег побежал к Мурому, от Мурома в Рязань, из Рязани – в вятичские леса, чтоб укрыться там от позора, а затем и вовсе неслышно для всех покинуть Русь. В лесах его отыскало письмо Мстислава новгородского: «Не убегай никуда, с мольбой проси братию свою не лишать тебя земли русской. И я буду отца молить за тебя». В этот раз Олег принудил себя поверить написанному.
Но никогда не доводилось ему пережить столько срама, даже в плену у хазар, как в тот миг, во дворе перед воротами, на виду у всех. Мономах был один, пеш и безоружен. Гориславич – на коне, в кольчужной броне, с десятком дружинников за спиной. Владимир спокойно смотрел на него. Олег колюче разглядывал брата, ожидая чего угодно, только не этого долгого, пытующего молчания. Потом, как во сне, он сполз с седла и почти против воли шагнул к Мономаху. Было нестерпимо больно, словно босыми ногами ступал по раскаленным углям. Второго шага он сделать не смог бы. Промедли Владимир, и Гориславич проклял бы себя за это унижение. Но Мономах в ответ сделал три шага.
– Обнимемся, брат! – сказал он, первым раскрыв объятия. – Забудем обиды.
Олег, одеревенев телом, бесчувственно дал ему обнять себя.
– Ты сможешь забыть Изяслава?
– О сыне позаботится Господь, – ответил Мономах. – А мы, пока дышим на земле, должны думать о живых.
Олег крепко сжал в кулаках его рубаху на спине и долго не отпускал. А когда объятья разомкнулись, никто не увидел в глазах Гориславича растаявшего льда. Они по-прежнему сделались холодны…
– Не должно у нас быть причин воевать друг с другом, ибо все мы от единого корня растем, все братья по крови и все зовем Русь отчиной, – продолжал Владимир Всеволодич.
