Зиновий Фазин - Последний рубеж
— Что ты, доченька, говоришь? — испуганно отшатнулся он, как от удара. — Ты подумай!..
В фойе стоял веселый гам. Хлопали пробки, звенели стаканы. Нарядно одетые дамы, не стесняясь, пробивались локтями к буфетным стойкам, а кавалеров своих вели как бы на буксире за собой. Тут же, у стойки, принимались пить и жевать. Сейчас стало заметно, что тут много мужчин во фраках и офицерских мундирах.
У столиков нередко слышалось:
— Княгиня, будьте добры, подайте мне вон тот бутербродик с ветчинкой.
Или:
— Ваше превосходительство, свободен ли у вас этот стакан? Мерси.
Леше удалось раздобыть в буфете бутылку сухого вина и три стакана. Нашелся и свободный столик.
Иннокентий Павлович, выпив немного вина, отставил стакан и начал убеждать Катю, что он и сам возмущен этим судом, этой, вернее, постыдной комедией суда, и что хочется ему тоже бросить господам, восседающим за судейским столом, всю правду, да притом такое сказать, чтоб это прогрохотало подобно грому и ослепляло блеском молнии. О боже, боже, подумать только, как можно обвинять святую нашу интеллигенцию, которая столько дала России!
— Ах, господа, господа, сказал бы я, — говорил Иннокентий Павлович, держа горячие пальцы одной руки на локте дочери, а другую оставляя свободной для театральных жестов, которыми он сопровождал свою речь. — Я сказал бы: устраивать такой суд, как сегодняшний, — это позор, скандал, просто дурацкая затея. Нельзя пользоваться тем, что те, кого вы взялись обвинять, не могут сами сказать за себя слово правды! Нашу прекрасную интеллигенцию всегда травили, и вы продолжаете это и сейчас.
Катя высвободила свою руку от отцовских пальцев и вдруг спросила у Леши:
— А как вы очутились здесь?
Матрос понял, что Кате не хочется больше слушать отца, и пустился в пространные объяснения:
— Захожу это я в сад к папаше вашему, по делу по одному, а они сами спешат мне навстречу… «Гложет меня, Лешенька, тревога, — говорят. — Зачем позволил я дочери на этот суд идтить, да еще сдуру, извиняюсь, сам же я, говорят, пропуск ей доставал в Морское собрание». И зовут они меня с собой сюда.
Катя отодвинула от себя стакан:
— Не хочется мне больше.
— Дай договорю, — попросил с жалобным лицом Иннокентий Павлович.
По всему было видно, что упрек Кати сильно задел отца, и он старался как-то оправдать себя в ее глазах, да и в глазах Леши. Говорил Иннокентий Павлович за столиком (теперь же сжимая пальцами обеих рук пустой стакан) так, что, право же, его можно было заслушаться. Это было поистине вдохновенное слово защиты, слово, лучше которого никто в зале не произносил в этот вечер за все время суда.
— Катенька, милая, и Леша, вы слушайте меня тоже, — говорил Иннокентий Павлович. — Ведь я хорошо понимаю ваши чувства. Закис я тут немножко, может быть, но верьте, не меньше вашего я возмущен. Господи! Вот взять хотя бы тех же декабристов, которых тут упоминали. Да мы должны само даже имя каждого из них произносить с благоговением и преклоняя колени перед этими первыми людьми из высшего дворянства, офицерами гвардии. Они пошли на площадь, чтобы во всеуслышание заявить: они отказываются от своих прав на живых людей, что они требуют свободной жизни для своего народа. О, если бы я мог выйти сейчас на трибуну… да что эта трибуна, — на площадь у Графской пристани, которая в двух шагах от нас, и крикнуть: «Господа! Люди идей, борющиеся за права ближних, не могут отвечать за то, что вышло, за некоторые свои слабости и даже грехи прошлого. Ибо, скажу я, события, среда, время часто оказываются сильнее людей, но за те идеалы, которые проповедовала наша русская интеллигенция, не обвинять ее, а низко поклониться ей нужно. Их дела, их жертвы, их упорство и дают тот животворящий дух, за который так ратовали сегодня некоторые…»
— Не хватит ли, папочка? — перебила отца Катюша и поднялась. — Леша! Мне хочется пройтись по Приморскому бульвару. Составьте компанию, а? Подышим воздухом.
— О, пожалуйста! — поспешно выразил полную готовность матрос, но в то же время он счел нужным выразить и отцу Кати свое внимание и спросил: — А вы как, Иннокентий Павлович, здесь останетесь?
— Да, останусь, — кивнул Иннокентий Павлович. — Послушаю еще.
— После расскажете нам, — сказал матрос, уже крепко держа Катю под руку, чтоб не передумала.
— Да, да, конечно, идите, дети, погуляйте.
Вечер был дивный, свежий и ясный, полная луна плыла над Севастополем, серебрила бухту и горы. Дышалось у моря легко, и Катя с каким-то подчеркнутым старанием вдыхала в себя прохладу ночи.
Леша, настороженно оглядываясь по сторонам и понизив голос, говорил Кате, что бочки с оружием и динамитом честно поделены: три бочки доставлены в лес для партизан Мокроусова, а остальные две послужат для одного грандиозного фейерверка. Катя знала, о чем речь. В Килен-бухте врангелевское интендантство хранило на складах массу ящиков со снарядами и патронами, которые сюда прибывали на иностранных судах из Константинополя. Это был дар Антанты, теперь уже ненужный ей после конца мировой войны, но зато очень нужный врангелевской армии. Катя, собственно, ради того и прибыла в Крым: ее заданием было организовать взрыв складов в Килен-бухте. Теперь, по уверениям Леши, все уже было готово и в определенный момент весь Севастополь задрожит от грома. Катя, слушая Лешу, думала:
«Ну и хорошо. Все бы тут взорвать».
Теперь уже Крым ей не нравился и страшно тянуло обратно к своим, в Берислав, в Каховку, в свой штаб.
— Знаете что, Леша? — сказала Катя. — У меня в сумочке лежит еще одна-единственная сигара. Хотите — отдам ее вам… За все, что сделали… Вы молодец!..
Она вытащила из сумочки последнюю оставшуюся у нее сигару и отдала матросу.
— Буржуйская штука, — сказал Леша, с важностью раскуривая сигару.
Он был так счастлив вниманием Кати, что даже забыл поблагодарить. Зато в порыве откровенности выдал спутнице, что Иннокентий Павлович хлопочет о переводе Кати в горы к Мокроусову и тот уже дал согласие взять ее к себе.
— Боюсь я туда, — смеялась Катя. — А вдруг меня медведь утащит!
— Там нет медведей.
— Волки загрызут.
— Там и волков нет. Не бойтесь.
— А я ничего не боюсь, — уже всерьез отвечала Катя и хмурила брови. — Только зачем вы без меня решаете? — Но тут же добавила: — Если с делом в Килен-бухте все устроено, то не возражаю уйти с вами в горы. Вы ведь проводите меня туда?
— А кто же еще? Я, конечно…
На Приморском бульваре было людно, тут танцевали под оркестр духовой музыки, и, когда заиграли вальс, Катя предложила Леше:
— Покружимся?
— О! — совсем потерял голову Леша.
Пары еще скользили в вальсе, когда к Кате и Леше подошли три полицейских. Один из них был в офицерских погонах.
Последовала резкая команда:
— Руки вверх!
На танцевальной площадке произошел переполох, раздался визг, крик, люди стали разбегаться. Оркестр умолк.
Катю и Лешу офицер объявил арестованными, и под усиленным конвоем их повели куда-то вверх в город, а над Приморским бульваром весь остаток вечера одиноко светила бесприютная луна. Той же ночью, говорят, был поднят с постели в своей каюте и арестован также и Иннокентий Павлович.
А утром в «Заре России» все читали отчет репортера о суде над интеллигенцией.
«Победило обвинение, искусно переместившее центр тяжести на необходимость покаяния интеллигенции в ее вольных и невольных грехах. Настроенная речами обвинителей часть аудитории шумно требовала у защиты выражения покаяния, другая же часть присутствовавших в зале Морского собрания кричала:
— Не покаемся!..
Вольно или невольно, — заканчивал свой отчет о суде газетный репортер, — наша интеллигенция несет большую ответственность в подготовке большевизма в России. Теперь настал момент решительной переоценки всех ценностей…»
В следующие дни по городу поползли слухи о многочисленных арестах. Поговаривали, что в контрразведку потащили и тех, кто вел себя в глазах сидевшего в зале Климовича не совсем подобающе. И взяты на заметку, если уже не арестованы, все те, кто на суде кричал: «Не покаемся…»
А еще несколько дней спустя рано утром над Килен-бухтой, где были артиллерийские склады, поднялся огромный столб пламени и черного дыма. Такой страшный грохот стоял весь день, что, казалось, разверзлась земля и все летит в пропасть.
3
Саша переживает. — Вести с фронта. — Снова в Харькове. — Шаги истории. — Новая встреча с командюжем. — Бои на плацдарме. — Танк «Москвич-пролетарий». — Грустный случай с сапогами. — А пока прощай, Степа.
А Саша-то как? Что делала в эти дни, где она, как доехала? Мы не скроем, в дороге она несколько раз намеревалась сойти с поезда и пересесть на другой. Почему? Не потому ли, что, возможно, чересчур развязно вел себя ехавший с нею в одном вагоне парень в кожанке?
