Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Толпа содрогнулась и загудела; младшие жрецы вскоре, один за другим, выбрались из могилы.
Тогда стоявшие наготове рабы подкатили к отверстию ямы камень, который должен был закрыть могилу.
Продолжительный, пронзительный, ужасный, душераздирающий крик доносился из могилы… Потом послышался глухой шум падения камня, закрывшего отверстие… Больше ничего не было слышно.
Люди, собравшиеся на Поле преступников, содрогнулись от ужаса.
Рабы начали набрасывать лопатами землю на камень, под которым была погребена Опимия. Потом, в соответствии с традицией, все те, кто находился вблизи могилы, бросили на нее по камешку, а потом, грустные, молчаливые, напуганные, все потянулись к городу[139].
* * *
– Нет! – кричала несчастная Опимия, перенесенная во влажный и тесный склеп и оставленная там младшими жрецами, скоре принесшими, чем приведшими ее сюда; она поняла, что единственное отверстие, через которое проникали свет и воздух, было закрыто.
И этот мучительный, душераздирающий, безнадежный крик вылетел наружу и был услышан всеми собравшимися на Поле преступников.
Опимия, оборвав крик, побежала к отверстию своей ямы и подняла к нему лицо, с которого уже спало покрывало, но внезапно это отверстие закрылось, и она услышала над головой погребальный звук похоронившего ее под собой камня, а потом она оказалась в полном молчании и полной темноте.
Глухой шум камня, заваливавшего отверстие, казалось, оглушил несчастную.
Какой-то момент она оставалась неподвижной и ошеломленной. Потом ухо ее услышало легкий шум, доходивший до нее сквозь едва заметные щели, оставшиеся между краем отверстия и закрывавшим его камнем; она застыла, прислушиваясь, почти затаив дыхание, и поняла, что этот легкий шум вызван землей и камнями, которые набрасывают на ее могилу. В самом деле, через несколько минут шум прекратился, и она ничего больше не слышала.
Опимия некоторое время оставалась неподвижной, инертной, осовелой: без каких-либо мыслей, без движенья, почти не дыша.
Но вдруг луч света слегка рассеял мрак, царивший в ее тюрьме, и привел девушку в себя. Она боязливо повернулась в ту сторону, откуда шел свет, и увидела маленькую лампу.
Несчастная глубоко и с удовлетворением вздохнула: эта лампа станет другом, который немного смягчит тяжесть ее положения.
Опимия шевельнулась и пошла в угол, где стояла лампа; она наклонилась, осторожно взяла ее в руки, осмотрела. Она проверила, сколько масла налито в лампу, какой вставлен фитиль, и с большой осторожностью снова поставила светильник на землю, а потом мысленно пожалела, что масла маловато, да и фитиль скуден.
«О милый свет!.. Утешение моей тюрьмы, – размышляла весталка, уставившись на огонек. – Долго ли ты будешь гореть?.. Ох, горел бы подольше!.. Боги милостивы ко всем смертным, даже к виновным, они не допустят, чтобы ты потух… Как я смогу жить в этой темной и сырой клетушке без тебя, благословенное пламя?.. О, гори подольше, подольше, о, утешение в моей тюрьме!..»
Лицо ее почти прояснилось от этих мыслей, но вдруг оно нахмурилось, и жуткие судороги пробежали по мышцам.
– Утешение моей тюрьмы? – спросила несчастная сама себя. – Утешение моей агонии!.. Безвредный свидетель моего отчаяния, которому суждено освещать мои страшные судороги!.. Вот что такое этот светильник.
При этой мысли ужас ознобом пробежал по ее телу, и Опимия закричала, беспрестанно растирая руками лоб и несколько раз стукнув себя по голове:
– О нет… это… невозможно!.. Невозможно!..
И, уставив свои страшно расширившиеся угольно-черные зрачки на маленькие сосуды и на хлеб, находившиеся недалеко от светильника, приложив обе ладони к вискам, она подумала:
«Как это невозможно?.. Но это же случилось, это – ужасная истина… это – сущая правда!..»
И долго-долго она не шевелилась, придавленная мыслями о своем положении.
«Я похоронена! – размышляла она. – Уже… похоронена… словно умершая… а я живая!.. Я мыслю, плачу, чувствую, испытываю волнение и тревогу… живу, в конце-то концов живу… и все же я мертва!»
Задержавшись надолго на этой мысли, она бросилась на колени и, с мольбой протянув сплетенные руки вверх, воскликнула печальным, нежнейшим, измученным голосом:
– О, да я схожу с ума… В самом деле!.. Есть вещи, которые человеческий мозг не может понять, не может осознать!.. И ты святая богиня Веста не позволишь, чтобы они стали явью. Смерть, да, это справедливо… Так пусть придет смерть. Я ее заслужила… заслужила… Но пусть это будет кончина, какая приходит к другим смертным… Топор, кинжал, яд, лихорадка, голод… да, даже голод… но на свежем воздухе, под солнечным светом… под сводом небес… на постели из луговой зелени… под сочувствующими взглядами родственников… О святая богиня! В твоей божественной душе не может быть человеческих страстей… Ты не можешь наслаждаться местью, не можешь питать ненависть, не можешь извращать свой ум, изобретая с жестокой утонченностью все новые, все более жестокие способы смерти, в дополнение к тем, какие верховный Юпитер установил в своих непостижимых законах! О святая богиня, не допусти, чтобы я умерла погребенной заживо!.. Боги могут сделать все, что захотят… Часто они совершают чудеса, поражающие всякое человеческое разумение. Спаси же меня, святая богиня, от этой ужасной смерти… Чего я прошу?.. Чуда, может быть?.. Да нет, самого человечного, самого выполнимого… самого простого… Пусть кто-нибудь, тронутый состраданием ко мне, придет и откроет этот склеп, отвалит этот камень, вытащит меня наверх, на свежий воздух и пусть он вонзит мне в грудь кинжал, чтобы я могла истечь кровью, принесся ее в жертву твоему гневу… О, смилостивись… сжалься, о святая и непорочная богиня!
Так молилась Опимия – с воодушевлением, с жаром, с верой, с усердием, которые растрогали бы самого жестокого зверя. В слова свои она вложила всю душу; в голосе ее слышались печальнейшая кротость, нежнейшее отречение; слезы, обильно стекавшие по ее бледному лицу, были живым и глубоким проявлением чувств, хлынувших из самого сердца.
Распростертая в молитвенной позе, несчастная девушка надолго застыла, выпрашивая милость Богини уже не словами, а мыслями и душой.
Молитва эта, кажется, пошла ей на пользу: душа ее почти успокоилась, дух взбодрился, ее разумом овладела пылкая надежда или, скорее, глубокая вера в то, что боги пошлют кого-нибудь освободить ее или, по крайней мере, принести ей иной вид смерти.
Тогда она встала и принялась тщательно изучать клетушку, в которой она находилась. Она осмотрела ее из конца в конец. Ей показалось, что помещение это было маленьким и узким, потом девушка решила, что оно… чересчур узкое.
Она приблизилась к сосудам, где хранилось ее пропитание, увидела, что это были вода, молоко и хлеб, ей это даже понравилось, когда же она увидела масло – о, еще и масло! – то испытала настоящую радость.
А в голове тем временем быстро
