Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Значит, надо смириться, надо умереть вот так… Придется закончить жизнь здесь, внутри… Надо ждать в одиночестве, без воздуха, без пищи, без света, покуда не придет смерть и не оторвет грешницу со страшного креста ее мыслей, от острой боли всех этих жестоких переживаний!..
И душу несчастной весталки придавили эти безнадежные размышления. Она больше не надеялась ни на что и ни на кого; она отказалась думать, заниматься собой, своим настоящим и близким будущим… Стать инертной, бесстрастной, неподвижной, ожидая, призывая, страстно стремясь к смерти.
– Да… хорошо сказать… Но как запретить мозгу мыслить?.. Ах, спать – ничего другого не остается.
И она закрыла глаза, пытаясь заснуть. Но холод, от которого начинали стучать зубы, да и вся она дрожала как осиновый лист, и мозг, непрестанно работавший и думавший, думавший, думавший, – они, вопреки ее воле, не давали девушке уснуть.
«И за что такие мучения?.. За любовь… Значит, так ужасно это преступление – любить, – что взамен за скудные и преходящие радости приходится терпеть столько мучений и пыток?.. Ах!.. зачем она увидела Луция Кантилия?.. Почему она воспылала такой страстью к нему?.. Кантилий!.. Такой красивый, такой мужественный, такой благородный и великодушный!.. Бедный Кантилий!.. Но разве к этому часу и он не заплатил за свою вину?.. Разве не умер под ударами жезла верховного понтифика?.. Я это видела… его лицо, такое любимое, сделалось разбитым, окровавленным, изуродованным!..»
Тело ее содрогнулось гораздо сильнее, чем прежде. Она спрятала лицо в солому, чтобы избавиться от ужасного видения.
«А Флорония?.. Бедная Флорония!.. И она ведь умерла, несчастная!.. Несчастная?.. Нет, счастливейшая женщина, столь же счастливая, как и Кантилий!.. Они мертвы… они больше не думают ни о чем, не чувствуют ничего, не страдают ни от чего, тогда как она… Она-то еще пока жива… хотя на самом деле уже мертва… Она думает, чувствует… страдает… О, как она страдает…»
Лихорадочная сонливость охватила ее, потому что в крови у нее развивалась жестокая лихорадка. Ее охватила вялость; с четверть часа она подремала, и во время этой мучительной дремоты в ее больном воображении являлись какие-то ужасные призраки, душившие ее; потом она внезапно вздрогнула, застонала, беспокойно зашевелилась и пробормотала несколько бессвязных слов, и снова впала в дремоту, но ненадолго.
В такой борьбе дремоты и кратковременного бодрствования прошло пять или шесть часов.
В конце концов она встряхнулась, поднялась и прошла в угол, где находилось ее пропитание; она взяла вазу с водой и выпила ее содержимое залпом, потому что лихорадка иссушила ей горло и вызвала неописуемую жажду.
Эта вода, казалось, подкрепила ее и принесла облегчение; она взяла лампу и долила в нее масла; если бы весталка помедлила еще немного, фитилек погас бы.
Потом она долго прохаживалась, насколько можно было ходить в этом тесном помещении; она вся была погружена в свои ужасные мысли, тщетно пытаясь придумать какой-нибудь способ спасения и постоянно убеждая себя, что отсюда она уже никогда не выйдет. Разум ее испытывал каждую новую надежду и всякий раз встречал лишь новое разочарование.
В таком мучительном движении она провела больше часа, потом она почувствовала себя усталой, опустилась на свою подстилку и долго сидела там, не двигаясь, оперевшись плечами о стену, подтянув бедра к груди и обняв руками обе коленки.
И, устав думать, терзаемая лихорадкой, отупевшая от боли, она долго так сидела, словно не осознавая саму себя и своего положения.
Мысли ее были мрачными, беспорядочными… Она вообще-то и не думала ни о чем.
Взгляд ее, неуверенный и полупотухший, блуждал по маленькому помещению, не останавливаясь ни на чем.
Одна-единственная мысль время от времени мелькала в ее уставшем мозгу; это была обрывочная, навязчивая мысль, не связанная ни с какой другой, больше того: не имевшая никакой ценности и веса в ее нынешнем положении.
Она почти постоянно думала про качели в отцовском садике, состоявшие из сиденьица на двоих, подвешенного на четырех веревках, привязанных к более толстой, расположенной повыше; в первые годы своей жизни она часто качалась на них с огромном удовольствием и бесконечным наслаждением.
Она не понимала и даже не пыталась понять, почему воспоминание об этих качелях, не имевшее ничего общего с ее нынешними болями, с теперешними ее несчастьями, столь настойчиво возникало в ее голове.
В такой почти полной инертности мозга Опимия провела часа три; из него девушку вывели позывы голода, неожиданно напавшего на нее, так что она жадно набросилась на хлеб и на молоко, стоявшие в дальнем от нее углу.
Опимия принялась за еду, откусывая хлеб большими кусками и разжевывая на маленькие кусочки, которые глотала, запивая молоком.
И пока она так, с голодной жадностью ела и уже две трети хлеба исчезло, ее вдруг пронзила страшная мысль:
«Великие боги!.. Да так я съем сразу всю пищу, отпущенную до конца моих дней!..»
Содрогнувшись от этой мысли, несчастная положила остаток хлеба на прежнее место… рядом поставила недопитое молоко, не без содрогания вспомнив, что воды у нее больше нет.
Грустная, мрачная, безутешная, она вернулась на свою подстилку, думая о том, что придется экономить пищу, если она хочет продлить свое существование, надеясь на какую-нибудь помощь извне.
«Но какая помощь может прийти?.. Кто еще о ней думает?.. Отец?.. Конечно, но что может сделать отец? И потом он так религиозен, что как бы ни любил дочь, она для него давно умерла!.. Луций Кантилий, единственный среди всех римских граждан, осмелился бы попытаться спасти ее. Но Луций Кантилий мертв… Кто же еще посмеет ради нее подвергнуть себя ужасному гневу жрецов, магистратов, римского народа?.. Никто!.. Никто!..»
И снова отчаяние охватило ее.
Но внезапно в голову сверкнула молнией мысль.
«Никто?.. Как это никто?.. А разве она вместе с Флоронией не спасли жизнь осужденному на смерть?.. Разве они не вытащили из рук палача гражданина Сильвия Петилия?.. Он, клянусь всеми богами!.. Он подумает о ней, об ее ужасном положении и прибежит ночью, чтобы вытащить ее отсюда!..»
И надежда снова родилась в ее сердце.
Затем последовала длительная борьба между «да» и «нет», между надеждой и отчаянием, между возможностью и невозможностью спасения.
Временами побеждала надежда, принося утешение,
