Опимия - Рафаэлло Джованьоли
«Ах!.. Эта новая порция масла позволит лампе гореть еще два дня… Это больше, чем надо!.. Пищи не так уж много… но на день… хорошо, на два… могло бы хватить… В конце концов, это лучше, чем я думала… Конечно, место не назовешь прекрасным… О нет… Оно вовсе не так хорошо… Но для того, кто совершил ошибку… ладно… кто согрешил тягчайшим образом… кто должен умереть от удара топора… или кинжала… Кто знает, как меня заставят умереть?.. Да это и не важно… Конечно, меня убьют… и это верно… Но почему они будут при этом человечными, почему они позволят мне умереть так, как я хочу?..»
И составив по-своему сосуды с молоком, водой и маслом в одном из уголков своей норы, она снова задумалась:
«Вот что произойдет… Корнелий Лентул… по пути домой… почувствует, как в сердце его поднимается волна жалости ко мне… Эту жалость ему ниспошлет святая Богиня Веста… Он придет домой… встретится с женой, детьми… увидит Лентулу… свою прелестную резвую дочурку, так похожую на мою Муссидию… – Бедная Муссидия!.. Как она меня любила… какой она была нежной и ласковой, эта милая малышка!.. – И тогда Лентула подбежит приласкаться к отцу, что невольно заставит его подумать обо мне… Он скажет себе: как прекрасна моя дочурка!.. А что, если бы ее сделали весталкой?.. Возможно, назавтра судьба определит ее в весталки, как это случилось когда-то с Опимией… Конечно!.. А если и она случайно не сможет или не захочет сохранить нетронутой свою девическую чистоту, понравится ли мне, чтобы ее схоронили заживо? Вынесу ли я это?..»
При этой мысли Опимия испуганно вздрогнула. Она потерла рукой лоб, как бы отгоняя от себя мрачную мысль, потом наклонилась, чтобы поудобнее расправить набросанную в угол солому, расстелила вдоль стены сложенное вчетверо покрывало и уселась на солому, опираясь спиной о стенку своей могилы и возвращаясь к прежним мыслям:
«Конечно… так и будет. Тогда верховный понтифик, строгий и угрюмый, но, в сущности, добрый человек, подумает, что этот закон о весталках слишком варварский… слишком бесчеловечный, слишком жестокий, чтобы римляне, народ цивилизованный… любимый богами, народ, имеющий полное право называть варварами галлов, испанцев, африканцев, сохраняли этот закон в своем устройстве. Он поспешит в дом царя жертвоприношений, немедленно созовет коллегии жрецов и предложит изменить вид наказания для весталок-кровосмесительниц. Он приведет доводы, побудившие его внести такое предложение, он будет красноречив… Да, красноречив… Богиня вдохновит его! Другие жрецы, которым безразлично, как именно я умру, лишь бы умерла, согласятся с ним… И тогда они быстро пошлют за мной… Придет палач… но меня вытащат отсюда, я снова увижу свет, солнце, деревья, всю загородную природу и умру на вольном воздухе, свободно дыша и от одного удара… Ах!.. Я умру довольной!»
И несчастная весталка глубоко вздохнула, словно освобождаясь от тяжести, как будто избавляясь от мучительного кошмара, и продолжала витать в своих розовых мыслях, внушенных ей верой, которую питала надежда.
Неясное сомнение рождалось в душе Опимии, но она нашла возражение: римляне вступили на путь изгнания из своих законов и обычаев всего грубого, варварского, дикого, и бедной девушке довод этот казался убедительным. «Разве не пошли всего два дня назад сенат и римский народ навстречу Гаю Теренцию Варрону?.. Разве не приняли они его с почетом, хотя по его вине погибли под Каннами пятьдесят тысяч римлян и он поставил Республику на грань окончательной катастрофы?.. В другие времена Варрона бы обвинили, осудили и убили, сегодня же его приняли с почетом… Какое еще нужно доказательство, что римляне намерены быстро облагородить свои души и обычаи!»
Так фантазировала Опимия, закончив свои размышления следующим образом:
«Нет, это не надежда меня обманывает, не желание… Это факт: консула Варрона встретили чуть не овацией. А теперь, когда город простил человека, залившего горем всю Италию, если он простил человека, по вине которого пострадали все, как откажутся римляне проявить сострадание ко мне, вина которой, в конце концов, причинила вред только мне одной?..»
Удовлетворившись таким рассуждением, которое, казалось, вполне соответствовало неопровержимой истине, Опимия полностью успокоилась и, продолжая убаюкивать себя подобными надеждами, придавленная усталостью, трехдневными тревогами и волнениями, во время которых она не сомкнула глаз, несчастная уснула глубоким сном.
Сон ее, хотя нервный и беспокойный, был, однако, долгим и летаргическим; именно таким образом отдыхали расслабленные нервы Опимии.
Часа через четыре она внезапно проснулась, чувствуя холод в конечностях.
Она уселась на свою подстилку, окинула свою нору взглядом, сжалась под туникой и покрывалом и сначала не поняла, где она находится.
Но постепенно мысли ее сконцентрировались, стали яснее, просветленнее, точнее, и несчастная вспомнила, что она в тюрьме… нет… в могиле.
Она резко встала на ноги, спрашивая себя, долго ли она спала, и удивляясь, как она могла уснуть.
«Сколько же часов прошло?.. Сколько времени я заперта здесь?» – подумала Опимия.
«Ах!.. Вот что означает быть погребенной здесь, без света… Здесь вечная темнота… здесь нет понятия о времени!»
И содрогнулась.
«Ах!.. – подумала она через мгновение. – Здесь есть благословенный светильник!..»
И взяв лампешку, в которой осталась лишь половина залитой в нее жидкости, Опимия вылила туда столько масла из сосуда, чтобы хватило поддерживать огонь в течение суток; поставив светильник на землю, она снова спросила себя:
«А если бы лампа, пока я спала, погасла от недостатка масла?»
При этой мысли она задрожала до костей.
– Темнота… глубокий мрак!.. Если бы я проснулась в этой смертной тьме!.. Никогда… никогда больше не спать!..
И, резко тряхнув головой, она прогнала остатки сна. Тем временем несчастная почувствовала холод, пронизавший ее до костей жуткий холод, от которого у нее не было способа защититься.
Потом она снова уселась на соломенную подстилку, сжавшись и закутавшись, как только могла, в покрывало и свои одежды.
Тем временем вера, так глубоко проникшая в нее перед сном, начала слабеть в душе ее, она стала думать опять и опять о том, тронут ли ее страдания Лентула, и если это случится, то сможет ли он смягчить сердца других жрецов.
«Глупая я!.. И как это я могла представить, что жрецы позволили бы себе исправить законы Нумы?.. Как я могла поверить, что ради меня, именно ради меня, римляне смягчили бы беспощадную муку, установленную для весталок-кровосмесительниц, в то время как они все беды своего города связывают с поступком весталки, не сумевшей сохранить целомудрие? Как я могла так бредить?.. Как могла тешить себя такими глупыми надеждами?.. Но боги могли бы… Да что я!.. Заботятся ли боги о делах смертных
