Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Кажный день случались тогда новые рескрипты да манифесты, войны да затеи, перемены несказанные и повинности внеочередные. А что ж теперь, чего чаять, какой беды опасаться? Громогласно объявлял правительственный указ, сам читал его Еремей вслед за вздыхавшим отцом Иннокентием: «Безрассудную дерзость имел учинить некоторые письменные в крайне укорительных и злословных выражениях представления… Еще при том в подкрепление упомянутых своих злостию и ядом оскорбления Величества наполненных представлений, Священное Писание и Предание превратно же и ухищренно толковать отважился… И будучи духовному суду подвергнут, в своем тяжком преступлении добровольно признался».
Развешана была сия печатная бумага по всему городу, и возглашена не раз на площадях под бой барабанный. Оттого заполонил народ, да с жирным излишком, весь Синодский Двор – так, что солдаты караульные, штыки примкнувши и ругаясь словами самыми гнилыми, раздвигали толпу, дабы шарабан с осужденным прямо к двери подвести и в палату его без малой задержки доставить. Шумел народ, шелестел губами облупленными, подвывал сотнями глоток, загодя жалел страдальца: русский человек, он завсегда того, кто от правительства беду принял, готов слезами облить, даже ежели сам на него донос написал. Здесь же и вовсе было заверчено вдвойне: о том загодя, в заалтарной темноте и тишине, заглушая голос, проповедями натруженный, поведал Еремею отец Иннокентий. Государственное дело, оно просто не бывает.
Еще почтенный покойник, супруг нынешней императрицы, издал указ сложный, но высокополезный. Отнимались от монастырей крепостные люди да угодья, им много веков принадлежавшие, и отходили к государевой казне. С одного берега, рассуждал отец Иннокентий, се имущество – церковное, против него никому руку поднимать нельзя, а паче того власти кесарской. С другого же, нет власти аще не от Бога, учит апостол, и, правду сказать, пренебрегла церковь наша, и не раз, заветами апостольскими. Вот теперь подступила расплата. Ведь не иконы же отбирают у монастырей, не утварь церковную, а людей зависимых, да поля и нивы, коими владеть ей вовсе не свойственно. А владела, пользовала, чужим трудом жила – ай, неправильно. И крестьяне, говорил отец Иннокентий, как прослышали о том указе, в великую радость пришли, разбирать немедля стали землю да инвентарь разный, и задолго до возглашения официального бросили повинность старинную исполнять, а явившихся к ним служителей монастырских, увещевателей, ругали и хулили всячески, аж что насилием не стращали (говорят, кое-где и такое было).
Известное дело, народ наш глуп и темен, но нельзя и не задуматься, ведь наказания даются по грехам нашим. Значит, в жестокую тягость были пахарям деревенским те повинности, не к любви приучили, а к ненависти. Получается, не народ виноват, а церковь сама, особливо обитатели монастырские, на работу не спорые и, чего скрывать, не в трезвости али нестяжательстве апостольском живущие. Так и святой город Иерусалим покарал Господь разрушением, когда преисполнилась чаша терпения Его. Посему, со всеми вывертами да оговорками, нельзя не признать указа государственного для самой церкви, как и для народа, пользу. Особенно по серьезному рассуждению.
Однако старый митрополит, доносили отцу Иннокентию верные люди, со всем тем согласиться не мог. И ведь искренне вел себя, без двоедушия – сам-то не бог весть в каких палатах обитал и излишним мздоимством не грешил, в общем, честно жизнь свою исправлял, по заветам евангельским и святоотеческим. Мог и дальше плыть по течению, властям не перечить и убытка в мнении людском от того не иметь ни малейшего. Так нет же, не сумел сдержаться слуга Божий, в несколько недель накатал невероятную писулю, разослал важным людям в Петербург и особенно настаивал, чтобы ее величество прочла оную во всей полноте (что само по себе уже – шаг вызывающий). И если б таким отсутствием политеса (простительного священнику провинциальному, хоть и высокого ранга) все и заканчивалось! Отнюдь – то еще грех самый малый! Вся челобитная, рассказывали, полна ругательствами в адрес грабителей, что осмелились покуситься на имущество церковное, с примерами из Священной истории и греческих честных царей, а на закуску – всем супостатам ядовитая анафема, к тому ж с прибавлениями, из пальца высосанными, и с нарушением церковного правила составленная. Одним словом, преступление против всей субординации, почти оскорбление величества (а точнее, именно что оскорбление) и главное – зачем?
И сам по себе указ государев вовсе не плох (свят, свят – нам его обсуждать не по чину), даже полезен, для церкви нашей мятущейся полезен вельми. К тому ж ни за грош пропал митрополит, за полушку: дело это ненужное и в верхах решенное. Вообще с властями на рожон лезть – головы не снесть, а тут вдвойне – власть-то самая наивысшая.
Только все равно вздыхал, речь свою окончив, отец Иннокентий. И не мог понять Еремей, отчего, но недолго вопрошал себя, забыл. Только несколько лет спустя, сопровождая благочинного по важному делу, в самый дом иерея многоважного, на всей Москве наиглавнейшего, вспомнил. Дом тот был чудо как богат: ковры, парча, посуда блестящая да зеркала в каждой гостиной. И задумался Еремей: ведь говорил отец Иннокентий, что правильно иначе, что беднее надо бытовать митрополитам, помнить слова апостольские, и под сим соусом одобрял он тогда постановление, от высочайшего имени исходившее, а непутевого епископа, ему противившегося, хоть жалел, но всенепременно осуждал.
Как же вышло: тот старик жил совсем небогато, а вот устроил на предмет имущества хулительную протестацию, за которую жестоко поплатился? Здесь бы уже задуматься, так и это было не все, слухами Москва полнилась и переполнялась, уши закрыть не давала. Тяжко: в газетах одно напишут, люди другое расскажут – и не решить, где правда. Должно быть, и там и там, как иначе? Вот и доложили Еремею верные друзья, из таких же служек церковных, с коими на праздниках престольных ходил крестным ходом, а потом за столами изобильными сидел с самого краю: спустя года два-три взъярилась на ссыльного митрополита императрица пуще прежнего и приказала отправить его в далекую крепость, заключить в одиночку, за семью дверями кованными, в самой толстой башне на худой Неметчине.
Здесь же, посреди самой Первопрестольной поживал да жировал иерей трижды важнейший, который перед указом склонился, но ничего от утраты церковных угодий не потерпел – даже блестела посуда заморская новизной звонкою и говорила: выиграл. Не мал был уже Еремей, понимал кое-что. Но не удержал тревожную
