Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
И еще добавляли, но уже совсем тихо, даже не шепотом, а шепотком: когда расстригали старца, предсказал он своим судьям судьбу ближнюю и дальнюю, только одинако жестокую. Многое, утверждали, сбылось: один высокий иерей умер через несколько дней, даже в епархию вернуться не успел, другой преставился позже, через год с лишком, но точно как ему возвещено было, от нутряного крови разлития. Кого-то понизили в чине, кого в опалу отправили за иные прегрешения. Один добрый иерей многоважный, ученик бывший, по-прежнему тучнел на Москве да богател и красиво жил. И правил умно, хоть и жестко. Знал слово Божье, должность свою понимал и службу выполнял исправно, без лени и послаблений. А было ему предсказано страшное и невозможное: «Яко вол ножом зарезан будеши».
3. Господин комендант
Генерал фон Штофельн не любил врачей, больных и болезни. Точнее, он не верил в те недомогания, что поражают личный состав маршевых рот в отдалении от боевых действий. Все беды в армии – от безделья, а лентяю любое оправдание пригодно. Лучшее лекарство – физические упражнения, желательно в виде полезной работы, которая в гарнизоне всегда найдется. Тем паче что вверенный его надзору южный город, изначально грязный и во всех отношениях малопригодный для нормальной жизни, нужно было поддерживать в полном орднунге: то и дело по пыльным улицам неслись курьеры, ординарцы, эстафеты, посыльные каких угодно мастей. Случались и значительные посетители, как едущие к армии, так и обратно, в метрополию. Тут надо было держать ухо востро.
Хотя по большей части проходили через городок персоны невыразительные и маловажные, от явных прохиндеев до разжалованных за столичное буйство офицеров и проворовавшихся сановников среднего ранга, только от этого легче не становилось. Ибо известно в России, что сегодня ты лицо ничем, кроме высочайшего неудовольствия не отмеченное, а завтра – столь же высочайше прощен и обратно приближен и даже допущен почти что в святая святых. Так что никому неуважения оказать невозможно, и особо этим, которые пока в опале: из них доносчики самые лучшие. И коль где оплошаешь, спрос будет скорый.
Действующая армия совсем рядом. Не успеешь оглянуться, придет предписание: гарнизон сдать и галопом поступать в распоряжение такого-то корпусного командира. И хоть сражений генерал не боялся, – был он служакой не паркетным, а настоящим, с ранами да орденами – но знал, что жара и жажда на марше чай не болезнь выдуманная, существуют по-настоящему и всамделишно кладут людей в гроб, не разбирая чинов и заслуг перед отечеством.
Устал господин фон Штофельн от ревностной строевой беготни, от стрельбы, форсированных переходов и заградительных рогаток и ждал почетной отставки по выслуге лет, которая ему полагалась, между прочим, всего через полгода. Потому исправно выполнял комендантские обязанности, гонял гарнизонную команду в хвост и гриву, и, в общем, держал в порядке никому не нужный и, прямо-таки скажем, затхлый городишко, ставший теперь, надо полагать, навсегда, собственностью империи. Впрочем, понятие «порядка» могло быть только до известной степени применимо к обиталищу длинноусых вахлаков, женщин, замотанных в многослойные и который год нестиранные юбки, сотням скрипучих телег, нескончаемому бычьему помету и ускользающему запаху спелых плодов: на самой границе между радужной плесенью и яростно-мясистым ароматом последней свежести.
И вдруг прыгнула на шею напасть безобразная и, главное, ненужная, не долженствующая быть. В нее до ломоты в костях не верилось и верить не хотелось. Особенно потому, что виноватыми, если лекари-бездельники не врут, получались караванщики, которых он недели две назад впустил в город. Не задаром, конечно, не задаром. Но ведь не для себя, – его превосходительству и вправду ничего из этакого барахла не нужно было – для державы старался, право слово, и для собственной дорогой супруги. Пусть торгуют, пусть хоть какое развлечение народу. И Евлохия Генриховна пусть тоже принарядится слегка, заслужила старуха, сколько лет колесит по фортам да станциям, палаткам да холодным избам, казенным квартирам да постоялым дворам. Ну, скоро всему этому конец: капитал припасен, купим усадьбу, и не слишком далеко от Петербурга, сможем в город наезжать по важным празднествам и иным козырным оказиям. И в придачу деревеньки две-три да ежели повезет, небольшой заводик, к примеру, торфяной, и живи не тужи на выстраданном покое, отдыхай перед встречей с Всевышним.
В общем, не особо себя генерал уговаривал – вошел к нему ординарец с бумагами, принесли почту, всю напрочь наиважнейшую, с донесениями, приказами, прибыл представиться курьер его сиятельства, главнокомандующего – и забыл господин фон Штофельн о лекарских сказках, о слухах, доносившихся до него уже несколько дней. Говорили, будто прибыла в город злая зараза чуть не от прибрежных лиманов, что гуляет она по караванным стоянкам, рыночным лавкам да прочим гнилым местам, портит ядовитыми миазмами воздух, особенно стоячий да спертый. И кто вдохнет тот воздух или, хуже всего, в порченном месте уснет, пробуждается уже сам не свой, а в ознобе от верной лихорадки; дрожит и исходит испариной, пухнет в причинном месте и под мышками. И вскорости падает с лавки, стучит зубами, белеет и в боли лютой отправляется к праотцам нашим, туда, где мы все рано или поздно будем, а хотелось бы все-таки попозже.
Правда, слово верное, чистую публику та зараза не трогала, только сброд всяческий, падаль людскую, в мерзости и разных вшах живущую, по душным углам да тухлым погребам. И до солдат пока касательства не имела. Тут, впрочем, нужна осторожность – куда солдата в увольнении больше всего тянет? Ага, прямо в те самые притоны с миазмами, где кислое вино на подносе неровно стоит, а держит тот поднос баба расхристанная, прыщеватая, носатая и даже в темноте видно – потная.
На солдатскую похоть и любовь к чарочке управа была легкая и многажды проверенная: отпуска на три, а лучше на четыре недели отменить и занять рядовой состав фортификационными работами по всему периметру крепостных сооружений, тем паче они при царе Горохе
