Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода
— Если он не сдвинется. А этого мне гарантировать никто не может. Куда я с таким диагнозом?
— У меня оставайтесь, — казалось, эта идея пришла Чавадзе только что, но очень понравилась. — Зачислю в штат, найдем квартиру, подтянем звание…
— Вы еще меня на Анне Кирилловне жените, — не удержался Алексей.
— И женю! Будем выращивать свои кадры, вот с самого рождения! Она после разговора с вами словно камень с души сняла. О чем вы с ней битых два часа вчера беседовали?
— О топографической анатомии. Девочка — золото, на лету схватывает… но у меня сын старше.
— У моего отца вторая жена тоже моложе меня, и живут душа в душу!
— Давайте все-таки серьезно.
— Я серьезно! У нас такими вещамы — нэ шутят!
Как и многие уроженцы Кавказа, Чавадзе говорил по-русски совершенно чисто, пока был спокоен и держал себя в руках. Но чуть забывшись, начинал говорить с аффектацией и акцентом. Национальный темперамент…
— А вот скажите, только честно. Что мне с таким диагнозом напишут? Волнения противопоказаны, физнагрузки противопоказаны? То и другое абсолютно?
Чавадзе скрипнул зубами и промолчал.
— Вот то-то и оно. Максимум терапевтом можно будет работать, и то с оглядкой.
— Ну, допустим, так. Но после операции — останетесь?
— Честно? Не смогу. Вы меня тоже поймите — я всю свою сознательную хирургическую жизнь работал там, где канонаду слышно. В тишине — думал уже, прикидывал. Неуютно. Вот как скажет медкомиссия — все, товарищ Огнев, здоровье и возраст с войсковым районом несовместимы — так сразу к вам. Обещаю.
— Вы, коллега, себя только стариком не считайте! — произнес Чавадзе, но в глазах у него мелькнула тень. Сам он уже прошел экватор своей хирургической деятельности, и начинал всем телом ощущать, что имели в виду, когда говорили: «Ищи врача старого, а хирурга молодого», — Но, если обещаете… Давайте посмотрим. Сегодня отдыхайте, завтра вас обследую, послезавтра составим план операции, значит, через два дня — на стол. Под общим, а то с советами лезть будете!
— Так точно, под общим!
Получилось все-таки!
— И после операции — отлежите, как положено, никаких побегов!
— Это я уже вчера понял. Надо бы выздоравливающих, особенно тех, кто смотрит, как бы свою форму стащить да на фронт, в марши втягивать. Чтобы понимали, что не то, что через неделю, а через три-четыре недели после операции полной силы еще нету.
— Дело говорите, коллега. Обязательно. И тогда — в порядке шефской помощи — пока вы здесь, будете заниматься с хирургическим составом.
— Есть заниматься с хирургическим составом!
— Вот повезло вам, — Чавадзе улыбнулся, лицо его смягчилось, — У меня вот делать — получается, а объяснить — не очень. Все, товарищ Огнев, свободны. Вас там Анна Кирилловна ждет. Я распоряжусь, чтобы не беспокоили. А что это за идея — в четыре часа дня аппарат не включать? И чья?
— В это время что-то происходит с напряжением в сети. Скачет. Повредить легко.
— Ах вот оно что! Это же на заводах смена кончается, станки останавливают. Вот и раскачивает, энергетики не справляются вовремя отрегулировать. Значит, с пятнадцати сорока до шестнадцати двадцати все электрические аппараты отключать. Сейчас приказ напишу. И благодарность в письменном виде, это же вы ее надоумили?
— Она сама заметила, что в одно и то же время ломается.
— И сидела, страдала, молчала. Будэт благодарность, будэт! Обоим! Заслужили!
— Разрешите идти?
— Идите!
Глава 3
Сочи, 4 июля 1942 и еще несколько недель
На тумбочке лежат свежие «Известия». На первой странице: «250 дней героической обороны Севастополя». Раиса отворачивается к стене, прикрывает голову краем одеяла, притворяясь спящей, чтобы избежать вопросов о самочувствии. Чувствует она себя скверно: к вечеру правая рука наполняется тупой, ноющей болью и кажется даже теплее левой. Но рука что, пусть себе ноет, эта боль хотя бы отвлекает. Потому что душу выламывает сильнее и больнее, чем сломанное плечо.
Всё кончено. Пишут: «Бойцы, командиры и раненые из Севастополя эвакуированы». Хочется в это поверить, да не выходит. «Ташкента» на один рейс хватило! Есть ли другие корабли, способные так прорваться? Едва ли. Значит, как когда-то Алексей Петрович, сводка лишь пытается ее ободрить. На самом же деле никого из ее товарищей больше нет на этом свете. Нет девочек-сестер, звавших ее тетей Раей, нет обстоятельного, деятельного политрука, нет Верочки, нет тихой и старательной Оли, нет балагура Астахова, нет Алексея Петровича… Никого нет… Если кто и остался жив, то в плену, а это еще хуже смерти.
«Ни минуты не могла представить, что Наташа будет первой, — как наяву слышала Раиса срывающийся от слез голос Верочки. — А кто следующий?» Следующей оказалась она сама. И можно только на одно надеяться, что погибла быстро. «Наташе повезло, ее сразу убили».
Еще в день эвакуации Раиса понимала, что расстается с товарищами не на время, навсегда. Но сейчас на большой земле, она снова и снова вспоминала свои слова, так и не сказанные вслух, но повторяемые про себя как молитва: «Постарайтесь остаться в живых». Неужели действительно все? И Алексей Петрович — тоже?
Много раз видевшая смерть, Раиса ни могла ни секунды представить его убитым. И вспоминала… Как много она оказывается помнила! Или, наоборот, как мало… Его руки, мягкие и осторожные, строгий лекторский голос, темно-голубые, острые и молодые глаза. «Я не сержусь, товарищ Поливанова, я сосредоточен». Ничего, кроме воспоминаний, у нее больше не осталось.
Весь день, строчка за строчкой, Раиса сочиняла письмо брату: «Теперь я знаю, верно, самое тяжкое, что ждет человека на войне — понимание, что любого встреченного тобой ты может быть видишь последний раз. Я потеряла товарищей, свою боевую семью». Сочинять она пока могла лишь про себя, до того, как хватит сил записать все это, еще не одну неделю ждать: правая рука в гипсе. Пальцами двигать можно, но толку мало. Единственное письмо, в три строчки, она писала больше часа, наотрез отказываясь от помощи. Пусть уж почерк будет знакомый. А продиктовать то, что тяжким грузом давило на сердце, не смогла бы никому.
В конце концов Раиса заставила себя подняться и выйти на воздух. Пока отбоя нет, можно возле корпуса в садике посидеть. Там свежим ветром тянет с моря
