Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода
Деревья бросают кружевную тень на дорожку, на скамейку, где сидит Раиса. Море близко, ночами его бывает слышно. Так похоже на тот санаторий в Балаклаве, что ком к горлу подкатывает. Еще прошлым летом бродила она по ее тихим узким улочкам. А сейчас кажется, что это было невероятно давно. Может быть, десять лет назад. Довоенная жизнь настолько ушла в прошлое, так размыло ее в памяти, что и не веришь порой, что была она. И город был.
Здесь все иначе, на Крым непохоже. И солнце жарче, и зелень другая, буйная, яркая, непривычная глазу. Колышутся над головой пальмы, их листья похожи на растрепанные зеленые перья. Кто бы ей прежде сказал, что где-то в Советском Союзе могут вот так вот пальмы расти, под небом в парке? В Сочи, оказывается, могут. Среди багрово-алых цветов на клумбе топорщит колючие стебли какой-то огромный столетник. Как в оранжерее.
Ее привезли сюда из Новороссийска. Уходили машины ночью, в пути пахло дождем и морем, и если очень долго всматриваться в окно, можно было различить где-то слева цепочку гор. И вот он город. Пока она видит его только через ограду да с балкона на втором этаже главного корпуса госпиталя. Зеленые сады, белые стены, черепичные крыши домиков и далеко впереди — бесконечное, сверкающее под солнцем море. Такое только присниться может. Пальмы, неведомые южные цветы… Как в романах Жюль Верна. Но от красок этих, от обилия солнца режет глаза. Не трогает эта южная красота, ненастоящей она кажется. Будто заблудилась Раиса в чужих театральных декорациях. И листья на самом деле — цветной шелк, липкий от клея, белоснежные колонны при входе — пустые внутри, а домики вдали и вовсе нарисованы на холсте.
Первые дни она провела в каком-то оцепенении. Сил хватало только на то, чтобы проснуться и спуститься на первый этаж в столовую. И снова уйти и лечь. Это не сон даже, а какая-то непонятная оглушенность. Алексей Петрович бы объяснил… Лишь сегодня проснулась будто. Когда сводку прочла.
В саду тихо. Только легкий ветер шумит в кронах. Воробьи скачут по дорожке, совсем Раису не боятся, потому что выздоравливающие их прикормили. Прыгают теперь птахи почти у самых ног, поглядывают на нее, не перепадет ли им еще чего-нибудь. Живые. Не ведает птица человеческих бед, у нее свои, птичьему разуму посильные. И радости свои, нехитрые. Крошку хлеба ухватил, кошке в когти не попался — радуйся, чирикай.
«Я люблю землю в холодных рассветах, в ночных огнях, все места, в которых я еще никогда не жил», — так и застряли в памяти строчки. Будто снова слышится знакомый голос. Как же много тех, кто больше не увидит этой земли, так любимой ими… Не услышит, как шумит море… И как много их еще будет!
Опять и опять перебирала Раиса строчки своего письма, которое непременно надо написать, как только рука начнет слушаться: «Сегодня я поняла, что осталась одна. Как тогда, в семь лет, на станции Брянск-товарная. Кто-то сказал бы: „малодушие“. Но малодушием будет позволить этому горю себя раздавить.» Стоит ли об этом писать? Что она сумеет рассказать брату, когда все-таки снимут гипс?
Долго сидеть одной ей не дали. По аллейке вышел навстречу молодой совсем парень, левая рука в гипсе, с подпорками да в локте согнута и в сторону торчит — в дверь только боком, эта сложная конструкция именуется «самолетом». У Раисы сейчас такая же, но на правой руке. Сразу вспомнилось, как в самом начале обороны Алексей Петрович чехвостил какого-то молодого врача, с полчаса провозившегося над таким же каркасом из шин Крамера: «Медицински-то такое вытяжение с первого часа обосновано, а вы подумали, коллега, как его с этим „самолетом“ в самолет грузить будут? По санитарно-тактической обстановке ему тут повязку Дезо нужно, а про „самолет“ в карточке особо отметить!»
Парень очень хотел закурить и искал кого-нибудь с двумя здоровыми руками, чтобы помог с самокруткой. Увидев, что Раиса тоже «не пилот, но в самолете», искренне огорчился.
— Может, мы хоть в две руки ее сообразим, сил нет, как курить охота!
Раиса попробовала помочь и со второго раза получилось вдвоем завернуть табак. Раненый с удовольствием затянулся.
— Ну вот, так и жить можно. А с тобой, сестренка, что? Кто обидел? — увидал он Раисины заплаканные глаза. — Ты только скажи, я его одной левой! — и смутился, глядя на гипс.
Говорить пришлось о свежей сводке. Товарищ по несчастью нахмурился, втянул с новой силой дым, но ответил твердо:
— Слово даю, Крым мы воротим! Воротим и фрицев в море перетопим! Ты ведь тоже севастопольская? Я земляков сразу чую! Отберем его, верь моему слову. Ты по званию-то кто?
— Военфельдшер. Я не севастопольская, — Раиса опустила голову, — но там — товарищи мои.
— Воевала в Севастополе — значит, наша, севастопольская! Я с начала навигации сюда ходил, глядишь, и твоих кого привез. Лучше скажи, раз ты по медицинской части, когда меня из этой скорлупы-то вынут? Хожу, понимаешь, как краб с панцирем. Ни покурить, ни поспать, десять раз повернешься, пока устроишь ее, окаянную.
Точь-в-точь как Кондрашов когда-то, ее новый знакомый сокрушался, что лечиться предстоит еще долго. И тоже выспрашивал, нельзя ли что-то придумать, чтобы побыстрее, ведь надоело, сил нет, наши там сейчас в море небось, а я тут бока отлеживаю. «Как же все знакомо! Эх, Кондрашов, Кондрашов… Тоже, наверное, там остался.»
Раиса начала привычно его утешать, что гипс хотя и надолго, зато руку спасли и потом как новая будет. Даже вспомнила про «физиологически обоснованное положение и постоянное вытяжение для правильного формирования костной мозоли». И этот понятный разговор, ненадолго вернувший ее к прежней работе в госпитале, притушил собственную боль.
В ту ночь сон долго не шел к ней. И в самом деле, десять раз повернешься, пока удобно руку устроишь. Да и не в ней одной дело. Снова и снова сами собой приходили на память знакомые лица, чуть закроешь глаза — и вот ты опять в Инкермане, и все рядом, все еще живы.
На новом месте с самого начала спалось худо. Звуки, долетавшие из коридора, были так хорошо знакомы, что Раисе все время казалось,
