Вальтер Скотт - Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана
– Нет, слишком рискованно. Пусть наш проводник идет туда – он родился в горах и не раз бывал в подобных переделках, а я щедро его награжу.
Но Антонио наотрез отказался:
– Рожден я горцем, но не серной, чтобы сигать по утесам; и не вороном, чтобы летать со скалы на скалу. Никакое золото мне не заменит жизни!
– Сохрани Бог, чтоб я стал упрашивать тебя или неволить! Иди, Артур, я за тобою, – недолго думая заключил Филиппсон и шагнул на край пропасти.
– Хоть я и в вашей воле, батюшка, но этому не бывать! По чести и по совести моя жизнь меньше вашей стоит, и если уж рисковать, то только ею.
– Нет! – возразил отец решительно. – Сын мой, я многое пережил, но не переживу твоей гибели.
– Мне не страшно идти одному, но с вами, батюшка, боюсь, я не смогу и шага сделать потому, что буду думать лишь о вас. А если я все же сорвусь и погибну, то вы ведь справитесь и без меня, отец; но без вас я не справлюсь. Вспомните, какое дело возложено на вас!
– Ты прав, сынок, ты прав, есть еще узы у жизни покрепче отцовского долга, хотя без тебя и лишенные смысла. Святая Дева Мария и Иисус Спаситель помогай тебе, сынок! Ноги и руки твои сильны и молоды, ты не раз взбирался на Плинлимон54 и привык сверху смотреть без боязни на дно глубоких ущелий. Будь смел, но береги себя – помни, что есть человек, которому, потеряв тебя, останется исполнить последний свой долг…
Юноша, собираясь в опасный путь, скинул тяжелый плащ и остался в короткой серого цвета безрукавке, которая не скрывала его крепкого телосложения. Решимости у отца заметно поубавилось, когда сын обернулся, чтобы с ним попрощаться. Он повелительным жестом хотел было воспрепятствовать намерению сына, но Артур легко прыгнул с выступа на узкий карниз; по ветвям старого ясеня, росшего в расселине, юноша достиг, хотя и с риском, другого уступа, по которому он хотел добраться невредимой тропы. Опасность проделываемых юношей трюков, была так велика, что проводник, следящий за прыжками Артура, едва ли дышал. Выступ, которым храбрец осмелился идти, был столь узок, что, временами казалось, будто Артур чудом висит на отвесной стене совсем без движенья. Но он продвигался вперед внимательно изучая взглядом все, что могло удержать его на скале, и стараясь не смотреть вниз – в зияющую бездну. Отец Артура и проводник не могли отвести взглядов от юноши, который прошел уже так далеко, что размерами походил на муравья, ползущего по вертикальной стене. Старик глотал раскаянье, что не настоял на возвращении назад той же дорогою.
А сын, меж тем, одолевая свои страхи, побеждал один преграды одну за другой. «Этот карниз, – говорил он сам себе, – конечно, узок, но мне на нем лишь подтянуться. А те два далеки друг от друга, но на первый я встану ногами, а за другой ухвачусь руками. Опора тверда и надежна, и дух мой крепок».
Так, взвешивая каждый свой следующий шаг, всякий раз трезво оценивая опасность и полагаясь на ловкость, храбрый юноша продолжал страшный переход, продвигаясь вперед с осторожностью и присутствием духа, которые одни только могли спасти его от падения и неминуемой гибели. Наконец, он достиг громадного обломка скалы, за которым, невесть как держащемся на крутизне, ничего нельзя было увидеть. Он выдавался более чем на шесть футов, и глубоко под ним ревел поток. Если бы молитва могла помочь, то ей пришло самое время. С величайшей осторожностью Артур насколько мог оторвался от скалы и огляделся. Увидев за выступом кроны деревьев, он догадался, что эта каменная глыба, пусть и нелегкое, но последнее препятствие. Если б ему удалось преодолеть его, то все страхи остались бы позади. Но огромный каменный зуб торчал так, что обойти его было нельзя. До верхнего края обломка оставалось всего несколько футов прямо над головой Артура. Выбора не было. По обнаженным корням склоненного над пропастью дерева он добрался до ствола, взобрался на него, и шагнул на гладкую поверхность непреодолимой преграды. Но едва он утвердился на нем, мысленно уже себя поздравляя, и успев мимолетным взглядом увидеть среди дикого нагромождения скал и лесов за мрачными развалинами замка Гейерштейн дымок жилища, как, к великому своему ужасу, почувствовал, что огромный зуб, на котором он стоял, заколебался под его весом и, медленно кренясь вбок, начал движение вниз.
Артур, не раздумывая, прыгнул с падающей скалы обратно на дерево, по которому он только что взобрался. При этом он, побуждаемый неодолимой силой, смотрел на свергающийся роковой обломок скалы. Две или три секунды эта громада качалась, будто б раздумывая, куда ей упасть… и вдруг, глыба весом около двадцати тонн ринулась по отвесной в пропасть, дробя и кроша в своем стремительном падении все встречающееся ей на пути: камни, кусты и деревья, и с грохотом, равным залпу ста орудий, ухнула в реку. От скалы к скале пророкотало оглушительное эхо, и раздавшийся гул, раздробившись на тысячи отголосков, еще долго держал в напряжении всю округу, пока понемногу не стих. Только где-то очень высоко, в области вечных снегов, эхо в последний раз донесло до величественных, равнодушных к жизни безмолвных вершин звуки случившейся катастрофы, но покрытые снегом исполины безучастно выслушали печальный голос низин и промолчали.
А несчастный отец? Он видел обрушение скалы, и не знал, что подумать о сыне! Первым порывом его было броситься к нему, и навстречу своей гибели. Но Антонио обхватил старика руками, и тот обрушился на проводника с яростью медведицы, у которой похитили ее медвежонка:
– Пусти меня, собака, или я убью тебя!
– Сжальтесь! – вскричал бедный юноша, бросаясь перед ним на колени. – У меня ведь тоже есть отец!
Это восклицание пронзило душу старика. Он тотчас оставил Антонио и, подняв вверх руки и устремив глаза к небу, вскричал полным глубочайшей скорби голосом:
– Fiat voluntas tua!55 О, мое дитя! Я не отдам его разбитое тело на растерзание зверям и птицам! Я сойду к нему, к сыну моему, в преисподнюю!56 – вскричал несчастный отец в тот момент, когда стая отвратительных стервятников пронеслась над его головой. – Я увижу сына прежде, чем волки и вороны растащат его останки! А ты останься здесь, и если я погибну, то возьми с моей груди запечатанное послание и доставь его по месту. В кошельке довольно денег для того, чтобы похоронить меня вместе с сыном и помолиться о наших душах; остальное оставь себе за труды – не бойся, ты не останешься в накладе.
Честный швейцарец хотя и был ума недалекого, но имел от природы доброе сердце – услышав последние слова старика, он заплакал. Понимая, что остановить убитого горем отца невозможно, Антонио безмолвно смотрел, как тот шагал к бездне, на дне которой лежало тело его сына, и чью участь хотел разделить с ним его убитый горем отец.
И вдруг с той стороны, где минуту назад произошла ужасная трагедия, раздался громкий и пронзительный звук: трубил рог, каким в древние времена собирали горцев на битву.
– Слышите, сеньор, слышите! – вскричал грисон, указывая рукой туда, откуда раздавалось звучание рога. – Мне знаком его голос. Это рог Гейерштейн. Верно, кто-нибудь скоро явится нам на помощь и проводит вас к сыну! Спаси нас Святой Антоний! Я вижу, на дереве кто-то машет белой тряпкой! Там, где упала скала.
Глаза старика были полны слез, и он, как ни старался, ничего не мог увидеть.
– К чему твои старания, – сказал Филиппсон, отирая слезы. – Я не увижу ничего, кроме бездыханных его останков…
– Он жив! Хвала Святому Антонио! Посмотрите, там что-то белое развевается!
– Это лоскутья его одежд, – сказал отец в отчаянии. – Нет, мои глаза не увидят его живым более… Мои очи видели его гибель… пусть же стервятники выклюют их!
– Да смотрите же! – не унимался швейцарец. – Эта ткань не висит на ветке, ею размахивают. Это сын ваш подает вам знак.
– О, если это правда, – вскричал путешественник, всплеснув руками, – то да будут благословенны твои глаза и уста! Если мы найдем моего сына живым, то день сегодняшний будет днем счастья и для тебя!
– Нет! – воспротивился Антонио. – Мне будет наградой, если вы послушаетесь моего доброго совета и возьметесь за ум. Погибни вы по собственной глупости, вина все равно падет на меня, ведь я ваш проводник, и будто мне по силам запретить Пилату трясти туман со своего чела, или помешать каменной глыбе обрушиться в пропасть, или не дать молодому господину пройтись по краю бездны, как по лезвию ножа, или, наконец, не позволить безумцу, чьи седины под стать мудрости, хвататься за кинжал, как ломбардскому браво57…
Грисон и далее что-то причитал, но Филиппсон его уже не слышал, ибо всеми мыслями, всем сердцем устремился к кусочку материи, который, по мнению проводника, означал спасение его сына. Наконец он окончательно убедился, что ему действительно посылают сигнал, и надежда овладела им так же быстро и с такой же силой, с какой только что перед этим отчаяние. От радости он опять было собрался шагнуть в пропасть, но проводник вцепился в края его одежды и умоляющим голосом, стал тараторить еще быстрее:
