СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Но Александр по-прежнему не верит раскаянью одержимого революцией дрезденского диктатора.
Слишком глубоко открылся в своей "Исповеди" сам государственный преступник! Государь боится этого человека.
Прошение отклоняется.
…
Семья Завойко — он, беременная жена и десять человек детей сидели за столом в своем домике, когда раздался стук в окно. Есаул Мартынов с курьером. Заснеженные, уставшие. Василий Степанович засуетился.
— Водки, щей, баню!
В привезенном из Санкт-Петербурга за три месяца (небывалая скорость!) приказе значилось покинуть Петропавловск, оставив, по возможности, пустое место ввиду невозможности удерживать его. Требовалось разобрать портовые сооружения, дома, заводское строение. Коренному населению разойтись, казакам обустроиться подальше, в невидимом с моря устье Авачи.
В пропиленным во льду проходам к чистой воде подвезли к судам снятые пушки, жители собрали пожитки. И приготовились к отплытию на нескольких судах.
В теплом южном море на борту флагманского английского парохода стояла группа офицером. В руках контр-адмирала Февруса де Пуанта шуршала карта Камчатки.
— Месть моя будет ужасна. Флотилия смоет черное пятно позорного поражения со своего флага!
Май 1855 года. Парусники медленно вышли к чистой воде. На пустынном берегу темнели руины строений, ни домов, ни казарм. А на горизонте появились дымы и паруса.
— Четырнадцать вымпелов. — насчитал Завойко. — Уходим.
Они удачно разминулись. Англичане и французы высадились позже, и пришли в ярость.
— Берег пуст! В погоню. В открытом море мы их потопим, как котят. С их гарнизоном, челядью и скотом. Ха-ха-ха! В погоню!
И догнали в виду северного берега Сахалина, обменялись выстрелами. У жены Завойко под грохот орудий родилась дочь, Анна-морская царевна. Берега сближались. Смеркалось, темнело. Русские парусники, не зажигая огней, уходили в туман.
Контр-адмирал потирал руки.
— Хотят отсидеться у перешейка. Подождем. Морские суда по горам не ходят. И на выходе уничтожим.
Наутро контр-адмирал обшаривал биноклем пустой залив.
— Трусы! Отсиживаются. Ха-ха-ха!
Офицеры презрительно посмеивались.
— Подождем. Недолго. Четырнадцать «судов мщения» встретят их огнем, когда холод и голод вынудят их сдаться. Отдыхаем, друзья. Они у нас в руках.
А в это время на берегу устья реки Амур счастливое семейство Завойко спускалось по трапу. Дети бежали к траве, кувыркались, жевали мягкие лиственничные иглы.
На высоком утесе у мачты с Андреевским флагом весь гарнизон салютовал освобождению.
— Спасибо Геннадию Ивановичу Невельскому! На этом месте мы выстроим город-порт Николаевск-на-Амуре. Салют!
Обзор европейских газет. «Ошеломляюще! Позор! Контр-адмирал Феврус теряет русскую эскадру на Сахалине, а «Таймс» находит ее в Лондоне! Русская эскадра нанесла британском флоту черные пятна, которые не смогут быть смыты вовеки!».
…
Карл Маркс с букетом цветом поднялся по лестнице на второй этаж. Постоял. Генрих Гейне был мучительно болен, парализован, это, возможно, последнее посещение. Сделав лицо, настроившись на соболезнование, Маркс вошел в комнату.
Три женщины-сиделки меняли больному белье, застилая пустую постель. Сам Гейне лежал на простыне на кушетке. Закончив, сиделки ухватили концы простыни, перенесли к постели и возложили поэта с осторожностью, не прикасаясь к нему. Любое прикосновение вызывало мучительную боль.
Карл стоял безмолвно. Но губы Гейне скривились в улыбке.
— Как видишь, дамы по-прежнему носят меня на руках.
Оставшись наедине с Карлом, отдохнув от смены положения, произнес давно продуманное.
— Дорогой Карл! Я никогда не кичился славой поэта. И на гроб мой вы должны возложить меч, ибо я был храбрым солдатом в войне за освобождение человечества.
Маркс молча наклонил голову.
…
Крымская военная кампания кончилась неудачей. Севастополь оставлен, хотя и не совершенно взят. Войска уходили в отступление, как во сне. Стояла темная ночь, еще свистели редкие пули, изредка отдавался гул орудий.
Где-то на последних бастионах на батарею Николая Бакунина вышел Лев Толстой, уже печатавший в "Современнике" "Севастопольские рассказы". Они поговорили. Никому не верилось, что война проиграна, что русские солдаты отступают на собственной земле.
Правда, далеко на юге русские войска отбили у турок крепость Карс, что намного облегчило и смягчило мирные переговоры.
Вскоре в Премухино встречали своих героев. Все пятеро вернулись живыми и невредимыми, как в сказке. И вновь Мишель требует от них действия!
Но и прошения братьев-героев не произвели впечатления на Александра!
Тогда за дело берется Екатерина Михайловна Бакунина
Покрытая славой, всю войну проведшая среди окопов под пулями вместе с созданным ею, впервые в мире, отрядом сестер милосердия, она вернулась с полей сражения. Ее принимает во дворце великая княгиня Елена Павловна, миссию которой Екатерина Михайловна исполнила сердечно и бесстрашно. И теперь уже она упрашивает Ее Высочество просить об узнике Государыню-Императрицу Марию Александровну.
Против такого хода бессильны и генерал-лейтенант Дубельт и граф Орлов.
Наконец, через Долгоруких, Бакунину дали понять, что пришло время личного прошения на имя Его Императорского Величества Александра Второго.
Это письмо — образец чистейшего арестантского лицедейства. В нем Бакунин размазал себя по стенке, унизился до праха на императорских сапогах и подписался: молящий грешник Михаил Бакунин.
И Государь нехотя поверил, что "святое чувство русского бунта" умерло в слезно молящем грешнике, что тот забыл и гул восстания, и запах пороха, и грохот воздвигаемых баррикад. С письмом в руке и тетрадью "Исповеди" он вышел к министру иностранных дел к князю Горчакову Алексею Михайловичу, которого Бакунины тоже просили походатайствовать за Мишеля.
— Mais jene vois pas le moindre repentir dans cette lettre! Дурак хотел repentir!
Горчаков осторожно скосил глаза.
Он не рискнул входить в подробности, ему было не по себе. Этот Бакунин… говорят, постарел, нездоров. Но в Европе так неспокойно. Хотя… он, должно, одумался в заточении и вряд ли опасен. Однако, и внутри наших рубежей сеют смуту злонамеренные умы из разных чинов. Надобна сугубая осмотрительность. Сугубая осмотрительность.
Молодой Государь качнул лобастой головой.
— Но засыпали же! Прошениями! И ты туда же! Дыхнуть не даете!
Горчаков дипломатично улыбался. Александр хлопнул себя по бедру.
— Черт с ним! Выпущу. Из уважения к его братьям, к тетке, — и присел к столу.
"Другого для него выхода не вижу, как только в Сибирь на поселение", — начертал, наконец, собственной рукой Император Всея Руси.
Дорого обойдется Александру Николаевичу эта минутная человечность!
Пятого марта 1857 года Михаил Бакунин вышел
