Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

— Ты, Ларций, действительно богат другим, его и держись. У тебя есть Волусия, у тебя скоро будет наследник. Так что обойдемся без преторства? Впрочем, если ты будешь настаивать, я соглашусь.

— Я не буду настаивать, справедливейший. Ты рассудил верно.

— Вот и хорошо. По такому случаю забирай также виллу. Зосима, где ты старый пень? Наливай.

Император и префект выпили вино, закусили холодной медвежатиной, лежавшей в блюде на столе.

Траян на мгновение задумался, что‑то припомнил, потом кивком указал на выход из палатки.

— Времени, у него, видите ли, нет, — не совсем понятно поделился он, затем вполне по — деловому обратился к префекту. — Вот еще о чем я хотел поговорить с тобой. Как полагаешь, прав был красавчик Лупа? Этот варвар — он указал на выход из палатки, — никогда не смирится? Никогда не склонит головы?

Ларций ни секунды не колебался.

— Никогда, божественный!

— В таком случае, будь готов, префект.

— Всегда готов, божественный!

— Зосима, наливай!..

* * *

Получив письмо из дома в котором Постумия сообщила сыну, что, по ее мнению и по мнению повитухи, Волусия догуливает последний месяц, Ларций без страха напомнил императору о его обещании отпустить в Рим. Траян в тот же день отдал распоряжение и, вызвав Лонга, в присутствии Помпеи Плотины, вручил префекту документ, подтверждавший право всадника Корнелия Лонга на владение виллой в Путеолах.

— Это наш подарок маленькому, — добавила супруга императора. — Счастливо, Ларций. Передавай мои наилучшие пожелания Волусии.

В тот же день к Лонгу явился Квинт Марций Турбон, с приказом императора сдать ему конную гвардию на то время, пока префект будет в отлучке. Это неожиданное решение несколько омрачило радость скорого свидания с женой. Своим преемником Ларций рассчитывал видеть кого угодно, только не Турбона. Входящий в силу центурион словно догадался о разочаровании префекта и поделился с ним, что на этом посту не задержится.

— Не переживай, Лонг, — он бесцеремонно хлопнул Ларция по плечу, — недолго мне водить твоих сингуляриев.

Ларций пожал плечами. Подобная уверенность покоробила его, однако не замечать перемены, совершавшиеся в окружении императора, уже было невозможно. Что‑то стронулось в высших эшелонах власти. Молодая поросль, поднявшая головы во время дакийских войн, уже отчетливо подпирала, а кое в чем и подталкивала прежних друзей императора. Другое дело, что в те сентябрьские дни это обстоятельство менее всего волновало Лонга. Траян ясно дал понять, что среди высших военачальников ему места нет.

Нет так нет — Юпитер вам судья. Радость в душе после разговора с императора ничуть не угасала.

Напоследок он заглянул к своему покровителю, консуляру Гнею Помпею Лонгину. Толстяк, как обычно, не унывал, насвистывал что‑то бравурное. Наместник тоже позволил себе похлопать префекта по плечу, затем поделился последней новостью.

— Есть мнение, — шепнул он и одновременно, выпятив нижнюю губу, многозначительно потыкал указательным пальцем в сторону императорского шатра, — оставить известного тебе неунываху и обжору, — он с тем же видом потыкал пальцем себе в грудь, — в качестве воинского начальника над легионами в Дакии.

Уже в полный голос консуляр предложил.

— Бросай, Лонг, своих сингуляриев и присоединяйся ко мне. Будешь заместителем. Живое дело, Ларций. Так что подумай.

Предложение действительно было заманчивое. Всю дорогу до восточного побережья Адриатики, меняя лошадей, Ларций прикидывал — неужели прежние друзья Траяна после тех милостей, которыми осыпал его цезарь, вновь признали его своим и через Лонгина активно приглашают префекта примкнуть к их рядам?

В этом не было ничего удивительного. Ларций являлся их естественным союзником. После попойки с Траяном, на которую никто из посторонних допущен не был, его сила при дворе обрела вполне реальные, путь даже и несколько таинственные, размытые очертания. Теперь все, кто был близок к преторию, кто крутился вблизи власти, усиленно просчитывали, на какое место Траян намечает поставить безрукого префекта. Кому из них могло прийти в голову, что Траян деликатно выталкивал «своего любимца» в отставку, отодвигал подальше от дворца. Казалось бы, печалиться надо, взывать к богам, вопить о несправедливости — как же это выходит, воевал, воевал, жизни не жалел, а требований времени не уловил. Давай‑ка, Ларций, отправляйся на роды. Пусть теперь Турбон, дерзкий губошлеп, фракийское отродье, походит в любимчиках.

Удивительно, даже тени обиды не было в душе Лонга. Только подъем духа, радость, пьянящее веселье, что довелось послужить под началом такого человека как Траян. Подобный настрой дорогого стоил.

Он испытывал гордость, ею полнился, ею питался в дороге. Другие ради одной только возможности находиться возле императора, поддержать его тост в застолье, готовы землю грызть. Траян видел таких субчиков насквозь. Бездельников и лицемеров возле себя не держал, а те, кому оказывал милости, добились их своим служением Риму.

Казалось, это была такая малость по сравнению с тем, что дальнейшая карьера для него невозможна, однако душа пела.

В пути, с течением времени сама форма отказа приобретала все более величественный, легендарный свет, которым вполне могли наполниться оставшиеся годы, о чем приятно будет вспоминать в старости, о чем можно будет рассказать сыну. Уважение и простота возвышали более, чем подаренная вилла или другие материальные милости. На борту триремы он ложился заполночь, вставал в темноте — ему не спалось — так что все случившиеся за неделю закаты и рассветы прошли у него перед глазами.

Красоты природы, роскошь полночного звездного неба удачно сочетались с наполнявшим душу спокойствием и верой в наилучшее. После трех дней пути по водной глади он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что с каждым днем все глубже наполнялся добродетелью. Мировая пневма щедро одаривала его неведомыми доселе мудрым спокойствием и проницательностью. В который раз детально перебирая в памяти последний разговор с Траяном, ощупывая каждое словцо, раздумывая над ним, он наслаждался согласием в душе, согласием с окружающим пространством, которые только и способны доставить человеку счастье. Была в этом согласии и некая сладостная безуминка — на закате, когда на горизонте, поверх спокойных волн гурьбой теснились облака, на восходе, когда над морем возвышались гигантские, чистейшей белизны тучи, он воображал себя награжденным крыльями. Совсем как мальчишке ему хотелось вспорхнуть и посетить исполинские, блистающие золотом дворцы, манящие величественные горы.

На морском просторе с сочувствием вспоминался Траян — не цезарь и отец народа, а маленький, частный Марк Ульпий Траян, товарищ по оружию, жестоко страдавший от отсутствия детей. Рим находил его достойным похвалы за то, что он никогда не огорчал свою жену связью с другой женщиной.

Помпея Плотина, божественная корова, удивляла не менее, чем сам император. В первый же день, когда Плотина в качестве хозяйки вошла в Палатин, цитадель римского могущества и надменности, она сразила Рим фразой — я желаю выйти из этого дворца такой же, какой вошла сюда. Для близкого круга горе императорской четы не являлось секретом. Сколько было шарлатанов от медицины, горевших желанием помочь им в этом вопросе, однако Марк резко воспротивился всякому чуждому вмешательству. Здоровье жены он приравнял к здоровью всего римского народа, так что разносчиков волшебных снадобий, торговцев эликсирами, знатоков магии и прочих проходимцев и близко не подпускали к дворцу. Боги в этом смысле оказались к нему, Ларцию Корнелий Лонгу, щедрее, чем к повелителю мира. В этом не было злорадства, только ощущение некоей божественной справедливости.

Каждому свое. Конечно, было в этом приговоре некое самодовольство, но между друзьями чего не случается. Ему вполне достаточно Волусии, наследника, пригодится и подаренная Траяном вилла. Скоро увидится с женой, отпразднует приезд, рождение наследника. Недели не пройдет, как он возьмет его на руки и на ступенях храма Юпитера Капитолийского наречет сына римским гражданином. Соберутся друзья, родственники, он не поскупится на подарки…

Это ли не счастье?..

Высадившись в Равенне, по Фламиниевой дороге, через Бононию (Болонью), Лонг помчался в Рим. Вот о чем еще вспомнилось в пути — сразу после заключения предварительного соглашения с Децебалом Траян подарил Адриану перстень с крупным бриллиантом, когда‑то присланный ему Нервой, а Нерве этот перстень достался от Домициана. Первым поздравил племянника Лициний Сура — дипломат и ближайший советник Траяна. Всего полгода назад он громил Адриана в сенате, теперь, выходит, сменил гнев на милость? Но об этом вспоминалось мимоходом, по привычке. Куда более тягостные картины открывала перед префектом родина. Проезжая селения, Ларций невольно заглядывался на детишек, клянчивших милостыню на дорогах. Италийские красоты омрачались бедностью селений, в которых горбатились вполне зверского вида крестьяне. Чем ближе к Риму, тем нищета и запустение были очевидней. У него зародилось сомнение — стоило ли тратить столько сил на Дакию, если у себя в Италии жрать в деревнях нечего?