Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Нет, я не хочу сказать, что любовь Джема была ущербной. Едва ли хоть одна из незапятнанных дам Савойи и Дофине была за короткий месяц одарена столь незаслуженно щедро, как я. «Быть может, – размышляла я позже, когда меня оставили в покое, – существует все же высшая справедливость: за все, что довелось мне вытерпеть, я как женщина получила и самую высокую награду».
Но в те недели, о которых идет речь, мне было страшно. Я преуспела больше, чем на то надеялись братья. Джем вверился мне без сопротивления, словно давно именно меня и ждал; он посвятил меня в свои надежды. Саади не прав, не с безразличием отнесся Джем к моей мольбе – позволить мне помочь ему, она просто была для него неожиданной. Его любовь находилась настолько вне повседневности, что Джем не мог примешать к ней даже свою пылкую жажду свободы. Однако с той минуты, когда я сама навязала ему эту мысль, я заметила, что становлюсь ему вдвойне дорога: ведь он бежал бы не только благодаря мне, но и со мной.
Мне пришлось пообещать ему, что оказавшись на свободе, мы не расстанемся. Никогда. Я знала, что между влюбленными нет более привычной лжи, чем это «никогда», и все-таки терзалась жгучей болью. Я не могла сказать ему, что нас разлучат при первой же смене лошадей, что я возвращусь в Сасенаж, а вслед за тем отправлюсь в какой-нибудь монастырь для благородных дам, тогда как он, Джем, отправится дальше, в Рим.
Вот так протекали дни моей двойной жизни.
По утрам мы выезжали с Джемом из стен Буалами, проводили часы никогда дотоле не испытанного счастья. У меня не было чувства, какое было прежде, с Жераром, что я совершаю преступление, – все окружающие способствовали моей близости с Джемом. Мы скакали по лугам Дофине, я отгоняла от себя всякий страх и чувство вины, отдавалась счастливому сознанию, что на несколько часов мы одни и любим друг друга, и ветер омывает нас, солнце опаляет, и словно все великолепие весны расстелено у нас под ногами. Словами не выразить ликование двух узников, ненадолго вырвавшихся из заточения, – ни с чем не сравнить его.
Почему-то в моей памяти те дни запечатлелись в красках. Нежно-блеклых пли насыщенно-ярких.
Блеклой была весна над Дофине со своим сероватым небом и нежной зеленью, меж которой мелькала белая кобыла Джема, ржаво-коричневый костюм всадника и волосы цвета червонного золота. А яркой была комната Джема по вечерам – возле Джема я обучилась языку восточных красок. Никогда пурпур не казался мне таким кроваво-красным, как на атласном его ложе, никогда индиго не было таким по ночному глубоким, как на подушках, разбросанных по безумству тигровых и леопардовых шкур. Свет свечей тонул в эбеновых креслах и искрами отлетал от изумрудного плаща Джема, от золотого шитья, выступавшего то тут то там из полумрака, тогда как бархат негромко напоминал о себе своими опаловыми складками.
По вечерам Джем не носил охотничьего костюма цвета ржавчины. Он ожидал меня, одетый в один из своих халатов, который привел бы в восторг и самого прославленного лионского мастера, – великолепный, как сказка из «Тысячи и одной ночи». Однажды я попросила его надеть те одежды, в которые он облачается раз в году – в тот день, когда прибывает посланец Баязида, дабы проверить, жив ли еще Джем. Я слышала, что братья показывают тогда Джема во всем его великолепии, тем оправдывая огромные расходы на его содержание.
«Я ненавижу эти одежды, – ответил мне Джем. – Больше, чем что бы то ни было, они напоминают мне о том, что я кукла».
Я настаивала. Должна признаться, что в Джеме меня привлекала не только его пылкость, его откровенная страсть, Джем пленял мое воображение, рядом с ним я ощущала все очарование Востока, его сказочное великолепие и загадочную силу.
Так вот, я настояла. И на следующий вечер застала Джема настолько преображенным, что испуганно вскрикнула. Это превосходило все мои ожидания. В белых, затканных золотом одеждах передо мной стоял сарацинский султан, казавшийся вдвое крупнее и вдвое старше Джема. Он был столь незнакомым моей любви, что мне почудилось, будто нас уже разлучили, что Джем уже отнят у меня, – мысль эта была непереносима. Она заставила меня осознать тот ужас, что ожидает меня: все кончится. Как драгоценен был каждый миг, еще принадлежавший нам!
«Пожалуйста, сними их», – сказала я, умоляюще вскинув руки. Он засмеялся и снова стал Джемом. Задув мимоходом свечу, он привлек меня к себе.
В зеленоватой ночи, хлынувшей в окно, продолжало жить только золото – сброшенные султанские одежды, казалось, излучали свой собственный свет. Потом все краски угасли, осталось только пламя, жаркое пламя, сжигавшее нас.
Я уходила перед рассветом. Лишь однажды дождалась я восхода солнца рядом с Джемом – то было неповторимое утро! Как глупо, что любовь связывают с ночью; нет в любви ничего сладостнее, чем проснуться утром в объятиях любимого и вдвоем выйти навстречу солнечным лучам. Я хотела испытать это счастье с Джемом и дорого за него заплатила – в то утро брат Бланшфор пригрозил мне, что если я не буду в точности следовать указаниям Ордена, Орден сможет повести дело от моего имени, но без меня.
Итак, ко всем не ниточкам, а цепям, за которые меня дергали, прибавилась еще одна: моя запретная, непредвиденная привязанность к Джему. Теперь меня шантажировали еще и близкой разлукой с ним.
После каждой охоты, после каждой пашей ночи я, перед тем как вернуться к себе, проходила через дворцовую часовню. В качестве старшего иоаннита Бланшфор большую часть своего времени проводил там. Я представляла себе, как тщательно проверил он стены этой часовни, потому что там он говорил без опаски. Мои посещения выглядели исповедью – ведь я была раскаявшейся грешницей и надлежало заботиться о моей душе. Сначала наши разговоры протекали без трудностей – мне не в чем было еще признаваться. Но с каждым днем они становились для меня все невыносимей. Бланшфор не терпел недомолвок. Он выспрашивал меня даже о том, какое выражение было на лице Джема при том или ином моем слове. «Можете ли вы поклясться, что Джем не лжет вам, дочь моя?» – спрашивал он, когда я убеждала его, что Джем не рассчитывает на побег, устроенный матерью, Корвином или Карлом Савойским. Могла поклясться, конечно! Я клялась мадонной и всеми святыми и с тех пор возненавидела их – и всех святых, и мадонну! Как дозволяла она ту мерзость, в какой я жила? Какой загробный покой обещал мне командор? Да ведь, если ад существует, его для меня мало. Можно ли, размышляла я, вдесятеро большим грехом искупить менее тяжкий?
После таких мыслей я начала лгать, несмотря на клятву, – лгала преднамеренно, все более умело. Каждая моя ложь имела целью избавить Джема хоть от одной лишней минуты страдания. Бланшфор изобличал меня, не говоря открыто о том, что мне не верит; намекал, что я позволяю вводить себя в заблуждение; уверял в крайней испорченности Джема по отношению к женщинам – по его словам, у Джема в Турции было триста жен, – но это не производило на меня никакого впечатления. Я знала, что в Буалами я у Джема единственная, и ничьи козни не трогали меня. Четыре года мое лицо было застывшей маской, но лишь во время моих исповедей перед Бланшфором я поняла, сколь она непроницаема. И все-таки мне не удалось провести командора.
Однажды ночью, перед рассветом, Бланшфор внезапно встал, повернулся ко мне спиной, словно желая скрыть, в какое бешенство я его привела, и подчеркнуто произнес:
– Бы считаете себя весьма хитрой, мадам?
Я похолодела – хотя никогда до конца не надеялась, что сумею провести такого человека, как Бланшфор. «Сейчас меня выпроводят из Буалами, куча бед обрушится на дом Сасенажей, мне не останется ничего, кроме смерти!» – промелькнуло у меня в голове.
– Благоволите уразуметь, мадам, – бесстрастно продолжал Бланшфор, – что ваши увертки ничем не помогают турку. Надеюсь, вы достаточно рассудительны, чтобы не рассчитывать, будто вы (тут Бланшфор обернулся и взглянул на меня с непередаваемой насмешкой) сможете похитить Джема собственными силами, точнее, для себя самой. Тогда в чем же дело? Либо он останется здесь, под охраной королевской стражи, которая, вероятно, перепродаст его Баязиду, либо Баязид отравит его с помощью какого-нибудь барона, жаждущего поправить свои денежные дела. Этого желаете вы для Джема?
Бланшфор умолк, а я не находила в себе сил, чтобы противостоять его безжалостной правоте.
– Вы могли, мадам, – продолжал он, – предупредить нас, что ваша миссия вам неприятна, но вы изъявили согласие – неужели вы уже тогда обманывали святую церковь? Подумайте о последствиях, какие навлечет ваше недостойное сострадание на ваш дом и на турка! Оставляю вас вашим молитвам, мадам. Завтра в полдень, не выходя из своей комнаты, вы сообщите мне о своих намерениях. На этот раз – без уверток! До истечения месяца мы должны добиться успеха, иначе все потеряно. Ваш роман с турком окончен, мадам.
