Над Нейвой рекою идем эскадроном - Олег Анатольевич Немытов
– Тут срочное сообщение, господин поручик! – на ломаном русском сказал финн, обращаясь к поручику Иванову.
– Докладывайте!
– Из Нижней Синячихи прибыл старший милиционер! Говорит, там красные!
– Он что, пьян?
– Милиционер трезв! Он говорит, что туда ворвались партизаны с красными лентами, конный отряд – около сотни сабель!
– Весь праздник испортил!
– Это ещё не всё. На Верхотурском направлении тоже появился отряд! Только что прибыл нарочный от лесозаводчика Цепелева. Говорит, что убили начальника местной милиции и командира дружины самоохраны!
– Что делают на Востоке с гонцом, принесшим худую весть? – ухмыльнувшись из своего кресла, спросил прапорщик Евгений Таланкин.
– Веди сюда этого горе-милиционера! – скомандовал Виктор Иванов.
Вскоре взбудораженный Пётр Ячменёв предстал перед подпившими офицерами.
– Знаешь ли ты, что ты нам испортил праздник? – спросил входящего взбудораженного милиционера Виктор.
Тот только растерянно заморгал в ответ.
– Как ворвавшиеся партизаны себя ведут? Как тебе удалось спастись?
Из его сбивчивого рассказа стало ясно, что пока никто не убит, но на то, что «само рассосется», надеяться не приходится…
– Ведут себя вполне пристойно, не грабят, только митинг старосте велели собрать и накормить их обедом. Начальника самоохраны и председателя следственной комиссии взяли в заложники в обмен на то, чтобы дружинники стрелять в них не вздумали! А меня специально до вас послали.
– Зачем?
– Сообщить вам, чтобы вы сдавались…
– Дурак! Пшёл вон! – Иванов метнулся к Ячменёву. Тот, едва увернувшись от пинка, выскочил из комнаты.
Поручик приказал Лампенену связаться с Останинской самоохраной:
– Пусть разведают в сторону Синячихи, и в Шайтанку позвони.
И праздник продолжился до тех пор, пока не вернулся озадаченный финн.
– В Шайтанке всё спокойно. Из Останинского сами сообщают, что отряд из Синячихи пришёл к ним, восстанавливают советскую власть. И, сказав это, замялся.
– Что ещё?
– Я… в Екатеринбург позвонил на всякий случай.
– Зачем раньше времени тревожишь начальство?! Всё, Женя, придётся нам сворачиваться! Пойдём в комендантское.
– Что будете делать? – спросил Матвей.
– Севером, верхотурским направлением пусть Верхотурье и занимается. А нашим, то есть ирбитским, наверное, нам придётся.
Вскоре комендант созвонился с Екатеринбургом и доложил обстановку. Приказ Белоцерковского не заставил себя ждать.
«Немедленно выступить на Ирбитский тракт! Догнать и уничтожить гуляющую там банду!»
На вопрос поручика: «Какими силами?» – последовал ответ: «Имеющимися у вас в гарнизоне! А из Ирбита и из Туринска вам в помощь сейчас выступят части расквартированной штурмовой бригады и помогут довершить дело!»
– Ну, как тебе это, Женичка! Слышал! Может, прогуляешься? Кое-что у нас осталось от Белоусовского сброда.
– Но я председатель следственной комиссии! Мне не положено отлучаться из города, – вежливо пояснил Таланкин.
– А я комендант!
– Вот и поговорили… Тогда нас точно ждут окопы на фронте, вон как Мотю. – Ты, кстати, Матвей, может, последний раз послужишь на спокойствие своих земляков?
– Нет уж! Меня-то как раз уже на фронте ждут. Так что прощевайте! Спокойствие в районе – это теперь ваша забота! – И с этими словами, помахав рукой, поручик Абрамов весело выбежал из комендантского управления.
– Кажись, есть одна мысля! Только не встревай в разговор! – хитро улыбаясь, проговорил Иванов. – Лампенен! – позвал он своего помощника, возившегося во дворе с ручным пулемётом. – Приведи того прикомандированного к нам подпоручика. Как там его… Кубровича! Который признан годным к нестроевой.
Прошло не менее получаса, прежде чем появился прихрамывающий офицер Кубрович. Было ему лет двадцать пять, человек он был по натуре мирный и хозяйственный, и по причине ранения как вояка уже звёзд с неба не хватал. Сын белорусского лесничего Гродненской губернии, он окончил гимназию, поступил в Вильно в коммерческое училище, но с учёбой не заладилось или просто расхотелось. Он вернулся домой и стал помогать отцу в лесничестве – природа ему больше была по душе, чем город. Но вскоре его призвали на службу. Таким образом, с начала войны Владислав Кубрович уже тянул солдатскую лямку. Воевал, как и все, точнее не хуже других. Получил ранение в бою под Ковно и был награждён Георгиевским крестом 4-й степени за то, что, будучи раненным, сумел привести также раненного вражеского офицера. После лечения в госпитале, видимо учтя его образование – гимназию и курс коммерческого училища, – Кубровича откомандировали в Московскую школу прапорщиков, которую он и окончил. Но послали его не на фронт, а в запасной полк, расквартированный в далёком от Белоруссии Кургане. Дали под командование роту. Во время начавшихся событий 1917 года, охвативших запасные полки безвластием, на одном из митингов, когда Владислав хотел утихомирить свою роту, солдаты его жестоко избили, сломав ему ногу. Опять госпиталь, после которого он уже не вернулся к службе. Домой ехать тоже не решился: ведь, как он узнал, западную Белоруссию оккупировали немцы. А как жить рядом с теми, с кем воевал?..
И Кубрович пристроился у одной вдовы – вместе с ней варить самогон и продавать его все тем же солдатам. Но вместе с этой, довольно сытой жизнью, к нему пришла лютая ненависть и к наступившим временам, и к смуте, и к тем, кто её затеял. Когда чехи захватили Курган и стали формироваться антибольшевистские формирования, он искренне радовался. Но вот мобилизовали и его. Как он ни ссылался на болевшую после перелома ногу, ему пришлось расстаться с весёлой вдовой и с размеренной жизнью, к которой стал так быстро привыкать, и поступить в Петропавловский полк, с которым он и прибыл в Алапаевск. Нога, конечно, давала о себе знать, тут подпоручик душой не кривил. Поэтому он снова и снова писал начальству рапорты, требуя перекомиссии и времени на долечивание. Наконец, его просьбу удовлетворили, и зимой 1919 года он был отправлен на лечение в дивизионный госпиталь Алапаевска. Потом его здесь и оставили, прикомандировав к гарнизону как годного к нестроевой службе.
И опять у него началась безбедная жизнь… Снова он, будучи на редкость красивым, статным, светловолосым, нашёл молодую вдову-купчиху, с которой, строя планы, начал опять входить во вкус коммерции… Правда, замаячила перспектива «хомута на шею» – вдова-то вдруг затяжелела. И в этот момент над ним, «счастливчиком»,
