Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Девушка только кивнула, все не в силах оторваться от его руки — большой и надежной.
— Ты вот что, Григорий Никитич, — озабоченно сказала Федосья, — я Груне-то настоя дала, как отревелась она, сейчас спать будет, а потом уж ты не бросай ее, поговори с ней, я-то знаю, как это — вдовой остаться, — она вздохнула и, помолчав, закончила: «И там, в крепостце, нечего ей болтаться, пусть похоронит Василия, и сразу назад. Мы тут присмотрим за ней. Ну, с Богом, — Федосья перекрестила возок, и, прижав к себе Василису, улыбнулась: «Носом-то не хлюпай, мы с тобой теперь вдовы соломенные, мужиков ждать будем, так весна и придет».
— Смотри-ка, — Василиса прищурилась вслед удаляющемуся возку, — на нартах кто-то к нам едет. Мужские вроде. И олени у него хорошие, холеные, сразу видно — любит он их».
Федосья вгляделась, в снежную равнину, и ахнув: «Батюшка!», — бросилась прямо по сугробам навстречу отцу.
— Маловато этого вам до весны будет, — сказал Тайбохтой, оглядывая лабаз. Федосья посмотрела на стены, завешанные битой, мороженой птицей, на разрубленную тушу оленя:
«Так батюшка, сейчас Пост Великий пойдет, мяса нельзя, а рыбачить можно, проживем».
— Рыбачить, — пробормотал Тайбохтой. «Тут вас столько уже, что на реке и рыбы почти не осталось — ушла. Если и далее так будет, придется на север, или на восток кочевать — там тихо пока.
— Нет, Ланки, ты со мной не спорь, я уеду скоро, а ты сама не поохотишься — опасно это одной. А пока муж твой вернется, уж и весна настанет — не хочу я, чтобы вы тут голодали.
Так что собирайся, тут вокруг зверья много, поможешь мне, — отец заглянул в бочонок и улыбнулся: «Вот, вижу, правильно, заквасила, как учили тебя».
— Ягоды тако же, — сердито проговорила Федосья, показывая на туески, — как собрала, в воде держала, а потом уж и заморозила, как холодно стало.
— Волк-то твой лук свой оставил? — спросил Тайбохтой, уже выходя на двор.
— Конечно, — Федосья вдруг приостановилась и робко сказала: «Батюшка, вы уж простите, что благословения вашего не попросила тем летом, как замуж выходила».
— Да ладно, — отец чуть шлепнул ее. «Я тут поговорил с людьми, хвалят мужа твоего, смелый, говорят, и что обещает — то и делает. Правду мне сказали, что он до южных гор ходил?»
— Да, — девушка рассмеялась, — зверя там убил, невиданного, ирбиз называется. Как кошка, только большой очень зверь, серый, в темных пятнах.
— Видал я того зверя, — коротко ответил Тайбохтой, — осторожный он, так просто к нему не подберешься. Молодец твой муж.
— Вы там были, батюшка? Ну, на юге, — ахнула Федосья.
— Я много где был, — ворчливо ответил отец и подтолкнул ее: «Давай, еды-то нам возьми, до следующей луны уходим, надолго».
— Батюшка, — спросила Федосья, когда они уже выходили со двора, нагруженные мешками, — а почему вы у меня не живете? Ну, в избе.
— В чуме лучше, — рассмеялся Тайбохтой и постучал в ставню Василисы: «Давай, попрощаемся, я и сына ее посмотрю заодно».
Темные, длинные ресницы девушки задрожали, и она чуть слышно сказала: «Ну вот, теперь я одна тут с Никиткой останусь».
— Мы ненадолго, — уверила ее Федосья. «Мужья-то наши вона — только к Пасхе вернутся, а есть что-то надо. Тебе ж батюшка разрешение на мясо дал, как ты кормишь — вот ради тебя и охотимся. И, пока меня нет, ежели надо тебе чего-то — ко мне заглядывай, не стесняйся, изба не закрыта».
— Покажи сына-то, Васхэ, — ласково попросил Тайбохтой.
Василиса улыбнулась, и, подведя их к колыбели, ласково прошептала: «Спит мой медвежонок-то».
— Никитой по ихнему, — спросил вождь, — а по нашему как?
— Меми, — рассмеялась Васхэ. «Деда моего так звали».
— Да, помню я его, он уж старый был, как я в возраст вошел, — сказал Тайбохтой. «Ну, что, правильно назвала — как есть медведь, большой у тебя сынок, крепкий. Пусть хорошим охотником станет, как прадед его, как дед. Да и как отец тоже, — вождь улыбнулся и чуть погладил мальчика по русым, мягким волосам.
Василиса обняла Федосью и всхлипнула: «Ну, вы осторожней там».
— Да бояться некого, — рассмеялся Тайбохтой, — медведи спят, а волков вы распугали всех. Да и не будем мы на одном месте сидеть, кочевать будем».
Федосья перекрестила подругу и шепнула: «А ты не волнуйся, сие для молока плохо, спи да корми».
Василиса посмотрела на закрывшуюся за ними дверь, и, сев у колыбели, чуть покачивая ее, запела колыбельную — тихую, протяжную.
— А кто сие есть? — нахмурился Яков Чулков, стоя на вышке, смотря на то, как медленно открываются ворота перед двумя людьми в малицах.
— Федосья Петровна наша, с батюшкой ее, князем Тайбохтоем. Охотиться идут, — объяснил дружинник.
— Как же он в крепостцу зашел, остяк этот? — зловеще спросил Чулков.
— Так ваша милость, его милость князь, — охранник кивнул вниз, — с Ермаком Тимофеевичем самим договор о вечной дружбе заключил. Это ж он, Тайбохтой, под нашу руку остяков здешних привел.
Чулков помолчал и вдруг усмехнулся. «Ну, как вернутся, тако же их впустите, — велел он, и спускаясь вниз, добавил себе под нос: «А вот выпускать — это мы еще посмотрим».
Уже по дороге к воеводской избе, Чулков заметил девушку, что держа в руках удилище, спешила вниз. Ребенок спокойно спал в перевязи из оленьей кожи, что была перекинута через ее плечо.
«Да, жена кузнеца этого, — вспомнил Яков Иванович. «Как ее там, Василиса, что ли?».
— Эй, красавица, — окликнул ее юноша, не поздно рыбачить собралась? Солнце уж на закате.
Девушка зарделась, и, опустив глаза, сказала: «Я же с дитем-то, ваша милость, как он заснул, так иду, другого времени нет».
— Ну, торопись, — шутливо посоветовал Чулков, — а то скоро Пост Великий, рыбы много надо.
Девушка, пробираясь по узкой, протоптанной через сугробы, тропинке, отправилась вниз.
Чулков, оглянувшись на нее, выпятив губу, подумал: «Хорошенькая. Маленькая только, словно ребенок, но вроде все при ней. И робкая, эта с ножом не будет разгуливать, как та сучка. Ну, ничего, с той я еще расквитаюсь, дайте время. А эту надо попробовать — благо, и муж ее в отъезде, все одно к одному».
Он улыбнулся, и, чуть насвистывая, вошел на двор воеводской избы.
— Ну вот, — вздохнул Данило Иванович, усаживая Аграфену на покрытую шкурами лавку, — и схоронили Василия Лукича, вечная память ему. Не думал я, Аграфена Ивановна, что так быстро-то могилы рыть придется.
В палатах было тепло, мерно гудел огонь в печи, и воевода, устроившись напротив вдовы, подумал: «А и, правда, красавица. Ну, глаза узкие, конечно, тем более вона — зареванная вся. Ну, это ничего, — он едва не улыбнулся, — это я ее быстро утешу. А так — приодень ее, и в терем такую не стыдно посадить.
Не то что Марья моя, молодая баба еще, двадцати пяти не было, а разнесло всю, аки квашню, ходит, с бока на бок переваливается. Эта-то вон — словно птичка, хрупкая. Ну, сейчас я водочки вдове налью, да и поговорим с ней по душам».
— Вы, может, выпить чего хотите, Аграфена Ивановна? — ласково спросил воевода. «Водочки немножко, холодно же там, на дворе, намерзлись вся, небось, как над могилкой-то стояли?».
— Я и не пробовала никогда, — едва слышно прошептала девушка, опустив красивую, укрытую туго замотанным платком, голову. «Можно разве?».
— Ну, немножко, — улыбнулся Чулков, открывая богатую, серебряную флягу. «За упокой души Василия Лукича, чтобы на том свете он с праведниками пребывал, в чертогах райских».
Аграфена перекрестилась, и, вздохнув, сглотнув, пригубила водку, сразу же закашлявшись.
— Вы ее залпом, Аграфена Ивановна, — посоветовал воевода. «Водочка хорошая, московская, и сразу икрой ее заешьте — он показал на горшок. «Вы уж не обессудьте, женской руки нет у меня в избе, холостяком живу, — он вздохнул.
Девушка выпила и сразу раскраснелась. «Ровно мак, — усмехнулся Чулков, и вслух сказал:
«Еще по одной, Аграфена Ивановна, так принято, не след нам старые заветы-то нарушать».
После второго стаканчика девушка вздохнула и сказала, так и не поднимая глаз: «Уж не знаю, ваша милость, как мне благодарить-то вас, за заботу».
«Да уж понятно, как, — подумал воевода, наливая вдове третий стаканчик: «Поговорить я с вами хотел, Аграфена Ивановна. Сами ж видите, живу я один, прибраться у меня некому, еду приготовить — тако же, трудно это, все ж домой возвращаться к теплу хочется».
Она молчала, — долго, — а потом робко спросила: «По хозяйству вам помогать надо? А где жить-то мне, изб у вас не срублено пока, а в общей, с мужчинами, невместно. И чум не поставить мне, оленей тут нет поблизости».
— Да зачем чум-то, Аграфена Ивановна? — удивился воевода. «Тут обитать и будете».
Девушка, наконец, подняла голову и взглянула на него. В свете свечей ее глаза вдруг заиграли золотыми отблесками.
— Как это? — чуть слышно спросила она.
