Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Как это? — чуть слышно спросила она.
— Ну, — Данило Иванович помолчал, — врать не буду, в хозяйки я вас взять не могу, жена у меня есть, венчанная, Богом данная. А в подхозяйки — милости прошу. Мужик я крепкий, недавно на четвертый десяток всего лишь перевалил, опять же — воевода царский, жить при мне будете сытно.
А как жена моя приедет — я вам особую избу срублю, тут, на дворе. Ежели детки у вас народятся — тоже заботой своей не оставлю, в люди выведу, все ж кровь моя. Ну, так как, Аграфена Ивановна, согласны вы?».
Девушка сцепила тонкие пальцы, и, чуть вздохнув, подумала: «А, может, жена его помрет еще. Тут у нас с непривычки-то тяжело. Он тогда со мной повенчается, раз я при нем уже буду». Она искоса взглянула на воеводу: «Красивый он. И взрослый, надежно с ним будет.
Если б я, хоть с дитем после Васи осталась, а так…, - Аграфена еле слышно сказала:
«Ежели надо, я сейчас со стола убрать могу».
Данило Иванович улыбнулся, и, встав с лавки, чуть провел пальцами по ее склоненной, смуглой шейке: «Да уж с утра уберешь, Груня».
Аграфена, было, принялась стягивать с головы платочек, но воевода ее остановил: «Ты ж, Груня, небось, и на кровати-то никогда не спала?».
— А что это — кровать? — удивленно спросила она.
— Вот сейчас увидишь, — пообещал ей Данило Иванович.
Уже в опочивальне она вдруг приподнялась на локте и озабоченно сказала: «Иконы же».
— Ах ты, праведница моя, — воевода, потянувшись, закрыл образ Спаса Нерукотворного своей рубашкой. «Ну, — прошептал он, приникнув к ее нежному ушку, раздвигая ей ноги, — сейчас и проверим — на совесть-то мне кровать сколотили, али нет».
Василиса зашла в избу Федосьи, и, оглянувшись вокруг, сказала спящему в перевязи Никитке: «Убраться-то надо, а то подруженька вернется, мяса мне принесет, а в избе у нее — запущено».
Она расстелила на полу шкуру, и аккуратно опустила туда дитя. Мальчик даже не проснулся, только чуть почмокал сложенными губами.
Девушка вздохнула и посмотрела на пыльные лавки. «Гриша рассказывал, за Большим Камнем-то колодцы есть, — вспомнила она. «Вот бы и нам такой вырыть, а то сейчас склон обледенел весь, тяжело-то с полным ведром по нему взбираться».
— Я сейчас приду, — сказала она спящему Никитке. «Водички наберу, и сразу приду. А потом Федосье Петровне избу помоем и погулять пойдем, хорошо?».
Мальчик чуть вздохнул и заснул, казалось, еще крепче. Василиса подхватила деревянное ведро, и выбежала на улицу.
— Только б не заплакал, — подумала она, спеша к реке. «Еще и меня рядом не будет, испугается ведь. Ну, ничего, падать ему там некуда, ничего. Зимой следующей уж и ходить начнет, медвежонок мой».
Девушка опустила ведро в холодную, черную гладь воды, и, рассматривая свое отражение, вдруг улыбнулась: «Хоша бы Гриша скорее приехал, соскучилась я уже. Права Федосья — без мужа и спится плохо, хоть и Никитка под боком, а все равно — одиноко».
Она удобнее подхватила ношу и стала медленно, осторожно подниматься по скользким ступеням деревянной лестницы, что вела в крепостцу.
«Вернулись, никак? — Яков Чулков приостановился, заметив приоткрытую дверь, что вела в избу Федосьи Петровны. «Как это охранники их пропустили, я ж велел — как зайдут в крепостцу, так немедля меня известить. Вот же разленились тут все, и вправду — даже если Кучум тут с войском появится, не приведи Господь, так они его не заметят».
Он чуть стукнул в дверь и прислушался. В избе было тихо. Яков Иванович медленно толкнул ее и увидел спящего на полу горницы ребенка.
— Ну-ну, Василиса, — усмехнулся он, шагнув через порог, — вот ты мне и попалась. А Федосья Петровна, смотрю, охотится еще. Ну, пущай птицу бьет, как вернется с батюшкой своим — все равно от меня не уйдет».
Он прислонился к стене и стал ждать, вычищая кинжалом ногти.
Василиса втащила в избу ведро и замерла — шкура была пуста. «Господи!», — она перекрестилась и оглянулась вокруг.
— Никитка? — позвала она. «Ты где, Никитушка?».
— Что ж ты за мать-то? — услышала она шутливый, мягкий голос наместника. Никитка лежал у него на руках.
— Убежала, а дитя бросила. А если б заплакал он? Хорошо, я мимо проходил, увидел, что дверь у Федосьи Петровны открыта, заглянул посмотреть — в порядке ли все».
— Да я за водой ходила, Яков Иванович, — смутившись, ответила девушка. «Спасибо вам, что за дитем-то присмотрели».
Она потянулась к Никитке, который как раз начал просыпаться, и, еще не плача, оглядывал незнакомого человека раскосыми, темненькими глазками.
Чулков посмотрел на ведро с ледяной водой, что стояло на полу между ними, и вдруг рассмеялся: «Знаешь ты, что сие — кошка? Нет же их у вас в стойбищах, собаки только?».
— Григорий Никитич рассказывал, да, — недоуменно ответила Василиса. «А что?».
— Так значит, никогда ты не видела, как котят топят? — усмехнулся Чулков и одним быстрым, неуловимым движением опустил голову Никитки в воду.
— Нет! — закричала девушка и бросилась на Чулкова, но тот, оттолкнув ее, вынул отчаянно плачущего, мокрого Никитку и сказал: «В следующий раз утоплю».
— Ваша милость, — разрыдалась Василиса, стоя на коленях, — не надо, не надо, пожалуйста.
Он есть хочет, дайте его мне.
Никитка кричал, и девушка с ужасом увидела слезы на его щеках — крупные, обиженные.
— Ты смотри, Василиса, — улыбнулся наместник, — сейчас люди услышат, мужу твоему потом расскажут, что, — как только он за ворота, ты с полюбовником в пустой избе встречаешься.
Она уже ничего не слышала — она протянула руки к плачущему сыну и обессилено сказала:
«Он же заболеет так, ваша милость, его надо в шкуру завернуть и грудь дать. Я все сделаю, что вам надо, все, только дитя мое пусть не страдает».
— Ну, так раздевайся, и сарафан подыми — велел Чулков.
Девушка стояла, опершись о стол, смотря на успокоившегося, сухого Никитку. Он прикорнул у ее груди, сытый, и Василиса услышала сзади голос наместника: «Ну, он у тебя спит давно уже. Клади на пол его и сама ложись».
Василиса сдвинула ноги, распрямилась, и молча, устроив рядом с собой Никитку, опустилась на шкуру.
Она протянула руку к ребенку, и, отвернув лицо, смотрела на мирно дремлющего сына — закусив губу, сдерживая слезы.
— Завтра придешь сюда, опосля вечерни, — велел потом Яков Иванович, вставая с нее. «И не болтай, а то твой муж от меня все, как было, узнает. И как крутила ты передо мной хвостом, и как на шею бросилась. Сына-то он себе оставит, а тебя на все четыре стороны выгонит, пойдешь обратно в свое стойбище, в дерьме там прозябать, и ребенка более не увидишь.
Поняла?»
Василиса молчала. Чулков наклонился и хлестнул ее по щеке: «Поняла?».
Она кивнула. «Три раза в неделю приходить будешь», — сказал он, одеваясь.
— Так Пост же Великий идет, — слабым, еле слышным голосом сказала девушка.
— Отмолю, — усмехнувшись, коротко ответил наместник.
Когда дверь за ним захлопнулась, Василиса взглянула на милое, спокойное личико сына, и, скорчившись на боку, вытерла сарафаном липкие, испачканные ноги. Она подтянула колени к животу и зарыдала — без слез, закусив руку, чтобы не разбудить ребенка.
— Смотрите-ка, батюшка, — Федосья сдвинула капюшон малицы и вдохнула чистый, напоенный солнцем воздух, — еще даже луна не прошла, а как погода-то поменялась, сразу видно, весна скоро.
Тайбохтой только коротко улыбнулся, затягивая ремни оленьей кожи на горе мороженой птицы, что возвышалась на нартах. «Это весна обманная еще, Ланки, еще бураны могут подняться такие, что из чума носа не покажешь».
Федосья потрогала носком сапожка ноздреватый, рыхлый сугроб. «А весны-то хочется, — улыбнулась она. «Может, все же останетесь, батюшка, Волк уж скоро вернуться должен, повидаетесь».
— Да и так уж я слишком долго на одном месте пробыл, — отец проверил упряжь и сказал: «Ну, вставай, вместе с тобой нарты потянем, а олени пусть тут побудут. Вернусь, чум сложу, и дальше отправлюсь, земли много вокруг. Следующим годом приеду, может, уж к тому времени и внука нового увижу», — он ласково улыбнулся дочери.
— На то воля Божья, — буркнула Федосья, и, примериваясь к широкому шагу отца, потянула нарты по тропинке, что вела к берегу Туры.
Никитка потер кулачками глазки и, все еще не выпуская изо рта соска, задремал. В распахнутые ставни вливался свежий, прохладный воздух, и Василиса, сглотнув, стараясь не плакать, подумала: «Господи, а ведь не успеешь оглянуться, и Пасха. И Гриша вернется, как же мне в глаза ему смотреть, что делать? Я бы в стойбище ушла, после сего-то разве будет он со мной жить, так батюшки с матушкой нет поблизости, а чужие разве примут меня с дитем? Не моего рода они, зачем им меня кормить с Никиткой?»
Она застыла, чуть покачивая ребенка, вспоминая, как стояла на коленях в Федосьиной горнице, умоляя его, тихо, беззвучно плача.
