Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Чулков спустился, скользя, по склону. Через несколько мгновений его высокая, в богатой шубе фигура, уже скрылась в злых, мглистых вихрях снега.
Василий посмотрел на гору рыбы, что валялась рядом с краем проруби, и вздохнув, подумал: «Была б тут Груня, она бы все уложила на нарты, — и оглянуться бы не успели, — а я еще Бог знает, сколько провожусь. И потом еще в крепостцу их тащить. Ну, посижу еще немножко, клюет-то хорошо, — он обернулся к заброшенному удилищу и тут же, почувствовав сильный толчок в спину, нелепо взмахнув руками, полетел в обжигающе холодную воду.
Дыхание сразу перехватило, и Василий, замолотив руками и ногами, вспомнив, как летом Волк учил их на Туре, попытался добраться до края льда.
«Ухвачусь, вылезу, и добегу до ворот-то, — подумал он. «Там печка, водкой разотрут, все хорошо будет».
Толстый стеганый армяк пропитался водой и тянул его вниз, в бесконечную, черную пропасть.
Вася, было, уцепился онемевшими пальцами за край проруби, как почувствовал еще более сильную боль — сафьяновый сапог на меху стоял прямо на его руке. Юноша еще успел увидеть, в пурге, красивое, усмехающееся лицо воеводы. Чулков оттолкнул юношу на самую середину воды, и подумал: «Пущай кричит. Тут так ветер завывает, что ничего не слышно».
Он подождал, пока посиневшие губы не прекратят хватать воздух. Когда тело чуть закачалось на воде, Чулков повернулся и пошел прочь. Его следы тут же заметал снег, и вскоре лед стал таким же, как и был — свежим, бесконечным, пустым.
Труп медленно вертелся, повинуясь движению ветра, и вскоре широко открытые, мертвые глаза подернулись коркой льда.
— И что же, не спасти его никак было? — Чулков озабоченно посмотрел на синее, застывшее тело утопленника, что лежало на половицах в пустом амбаре, и вздохнул: «Ну, вечная память рабу божьему Василию».
— Да как же, спасти, — ответил кто-то из дружинников. «Уж как спохватились, что он не вернулся, почти полночь была».
— Ну, так вот, — воевода распрямился, — отныне никто один на охоту, али рыбалку не ходит — только вместе с товарищем, чтобы такого не было более.
— Батюшку ж, наверное, привезти надо, — спросили у Чулкова. «Ну, из Тюмени».
— У батюшки и так дел много, не след его с места-то страгивать, сами похороним, — распорядился воевода. «А вдову его привезите, как это — мужа в последний путь не проводить. И того кузнеца, как его…
— Григория Никитича, — спокойно сказал Волк, рассматривая руки умершего.
— Да, именно. Его тоже, нам кузницу уже надо ставить. Ну, за работу, — подогнал Данило Иванович дружину, — как вдова приедет, так похоронами и займемся.
— Выбраться он хотел, вон, следы на пальцах, — указал Волк. «Умел бы плавать — не потонул бы».
— Да, — ответил Данило Иванович, и, взглянув в голубые, внимательные глаза Михайлы, перекрестившись — вышел из амбара.
— Даже и блинов не сделаешь, — вздохнула Федосья, вытаскивая кочергой из печи противень с пирогами. «Эти еще кое-как удаются, а для блинов масло нужно, где ж его без коров взять?
А что за Масленица без блинов-то?
— Икры, зато вдосталь — заметила Аграфена, потянувшись ложкой к горшку.
— Да икры у нас тут — хоша всю крепостцу засыпь, — Федосья стала оделять подружек пирогами с рыбой. «Нет, нет, надо, чтобы коровок нам пригнали, а то вон — она кивнула на Никитку, — вырастет он, и даже молочка не похлебает.
— Оленьего молока можно, — заметила Василиса, надкусывая пирог. «Что ты туда кладешь, что они у тебя вкусные такие? — удивилась девушка.
— А я, как летом медвежий лук собрала, — объяснила Федосья, — так заквасила его. Холода начались, он у меня в амбаре и стоит, цельный бочонок. Если с обозом еще, каких семян привезли, уже и огороды по весне можно закладывать.
— А что сие — огород? — спросила Аграфена.
— Ну, там капусту сажают, лук, чеснок — Федосья стала загибать пальцы, — огурцы тако же.
Огурцы солить можно, капусту — квасить. А то вон сейчас — Пост Великий, опять на одном хлебе сидеть будем».
— У нас, кроме ягод и лука медвежьего и не растет ничего, — грустно сказала Аграфена. «Я вон хлеб попробовала, только повенчалась когда».
— Завтра уж в церковь пойду, — улыбнулась вдруг Василиса. «Прошел у Никитки животик-то, теперь гулять можно, на Туру, а, может, и батюшка с матушкой приедут, а то, как после родов его видели, так с тех пор и не навещали нас, кочуют. Ну, Пасха уж скоро, встретимся».
— Хоша б Вася скорее вернулся, — вздохнула Аграфена. «А то скучно, даже и готовить не хочется, не для кого. Сидишь в чистой избе, и думаешь — как он там, кто ему обедать-то подаст, кто одежу починит?»
— Вона, Василисе у нас хорошо, — усмехнулась Федосья, — и муж рядом, и сын, есть чем заняться. А ты, Груня, ежели хочешь, еще ко мне ходи — у батюшки-то не всегда время есть, а я тебя и читать, и писать обучу».
— А что травник твой? — спросила Василиса, давая дитяти грудь.
— Пишу, — вздохнула Федосья. «Работы-то много, травы тут не те, что на Москве, мне хоша и рассказали кое-что, когда я с батюшкой кочевала, а все равно — надо ж все попробовать, настои сварить, сие дело небыстрое».
— Как покормишь его, — кивнула Аграфена на ребенка, — пойдем на реку, посмотрим, ино чучело сегодня делать зачали, заради Масленицы?
— Только приберем тут все сначала, — строго сказала Федосья, — а то, как тесто творили, все горшки выпачкали.
Яков Чулков внимательно посмотрел на Григория Никитича и усмехнулся.
— Ну что, кузнец, видишь — в Тобольской крепостце ждут тебя, там им все поставить надо, людей обучить. Тут-то есть, кому заменить тебя?
— Да есть, — неохотно ответил Гриша, смотря мимо наместника, в красный угол, где горела лампадка перед иконами. «Они, конечно, не мастера еще, но на недолгое время — сгодится.
— Ну, ты там до Пасхи пробудешь, — зевнул Яков Иванович. «А как брат мой сюда поедет, ясак принимать — тако же и ты с ним».
— Не хотелось бы от семьи-то надолго уезжать, — вздохнул Гриша. «У меня сыну еще и трех месяцев не исполнилось, опосля Крещения только народился»
— Ну, не одного ж ты его оставляешь, — поднял бровь юноша. «Будет с женой твоей, ничего с ними не случится, а весной увидитесь. И так скажи спасибо, что ты в крепостце-то сидишь, с отрядами не ходишь».
Григорий Никитич, было, хотел что-то сказать, но промолчал. «Возок готов ваш, — наместник поиграл перстнем на холеном пальце. «Что брат мой приказал им привезти — уж погружено.
Так что давай, собирайся, уж на закате и поедете».
— Аграфене-то Ивановне мне сказать, — осторожно спросил Гриша, и вдруг почувствовал, как перехватило ему горло, — али вы сами?
— Да я и не знал сего Василия, — отмахнулся Чулков, — а ты с ним дружил вроде, ты и сходи к вдове-то.
— Вечером отправимся, — коротко сказал Гриша, и, чуть поклонившись, вышел.
«Господи, — думал он, пробираясь меж высоких, почти в рост человеческий сугробов, к своему дому, — Аграфене-то Ивановне на Рождество только шестнадцать было. Такая она молодая, и вон — несчастье, какое. Ну, может, хоша понесла она, родит, так память о Василии будет. И как сказать-то, как сказать? Может, пущай Федосья Петровна к ней сходит, она женщина взрослая, разумная, найдет слова нужные.
— А Василисе моей как говорить, что теперь до Пасхи не увидимся? — Гриша вдруг приостановился. «Девочка моя, еще заплачет, не дай Господь, расстраиваться будет, еще с молоком что случится, — мужчина перекрестился и вздохнул. «А Никитка улыбаться начал, смешной такой. Как я вернусь, так еще и забудет меня, маленький же».
Он еще раз перекрестился и, прошептав: «Ну, помоги Господи», — постучал в ставню на дворе Федосьи Петровны.
— А, Григорий Никитич, — та улыбнулась, выглядывая из сеней, — заходи, к пирогам как раз.
Любимые твои, с рыбой, мы с хозяйкой твоей и Аграфеной Ивановной напекли.
Он, было, попытался что-то сказать, откашлявшись, но почувствовал, что бледнеет.
— Волк? — прошептала Федосья, схватившись за дверной косяк. «Ты говори, не молчи, Гриша, что с ним?».
— С Волком все хорошо, — глухо сказал Гриша, опустив голову. «Ты, это, Федосья Петровна, меня послушай».
Закат уже играл над Турой, когда Гриша, обняв жену, прикоснулся губами, к теплой щеке, спящего у нее на руках сына.
— Не ехал бы ты, — вдруг сказала Василиса тоскливо, опустив голову. «Как же мы без тебя тут будем, Гриша?».
Он вскинула темные глаза, и Григорий Никитич вдруг сказал: «А ну идите сюда». Он распахнул полушубок, и жена нырнула прямо ему в руки. Она была маленькая, такая маленькая, что он легко накрыл и ее, и Никитку полами.
Василиса взяла его жесткую ладонь и потерлась об нее носом. «Уточка моя, — нежно, неслышно шепнул ей муж. «Себя береги и Никитку тако же».
Девушка только кивнула, все не в силах оторваться от его руки — большой и надежной.
