Алексей Югов - Шатровы
Слышались взрывы мужского хохота, озорные шутки и взаимные поддразнивания: между крестьянами и казаками, между «челдонами» и «расейцами».
В последние месяцы явно поприбавилось среди помольцев мужчин, и еще нестарых, иные — в солдатских трепаных шинелях, и Ольга Александровна знала — муж объяснил ей, — что это вовсе не отпускники из армии, а самовольно бежавшие, попросту говоря, дезертиры. Местные урядники, да и начальство из города, наезжающее в деревню, предпочитают не замечать: страшатся за свою жизнь! Почти каждый из этих солдат унес с фронта или из тыловой части, откуда ушел, винтовку без штыка или — наган.
Уж были случаи убийств в уезде: там — станового, там — урядника, а там — волостного писаря или старшины, если только они проявляли излишнее рвение в поимке дезертиров, давали списки или помогали команде, высылаемой воинским начальником, вылавливать и арестовывать их…
…Ольга Александровна шла спокойно. Она привыкла к солдатской среде у себя в госпитале, а потом ведь у них, на шатровской мельнице, пока, слава богу, не было еще ни одного столкновения с этими людьми.
Сычов, Панкратий Гаврилович, — тот жаловался, что ему, когда шел к себе на мельницу вечерком, вот так же, между возами, запустили острым камнем в голову, рассекли бровь: «Счастье, что череп не пробили, глаза не лишился! А кровью все лицо залило! Кто кинул — поди дознайся!»
…Проходя тесной улицею возов, Ольга Александровна иных, кто постарше, приветствовала первая. Иные — сами здоровались.
И вот тогда-то и донеслись до нее страшные те, роковые слова, что навеки, до гробовой доски, исковеркали и осквернили ее жизнь!
Сначала один из голосов, по-мужицки просто и грубовато, выразил чувственное свое восхищение всеми ее статями и красотой.
Ольга Александровна ничуть не была шокирована этим: наслышалась она, ненароком, и у себя в госпитале, от выздоравливающих солдатиков, таких вот, из-под самого сердца вырвавшихся мужских одобрений своей красоте! Что с ними сделаешь!
Усмехнулась только. Да убыстрила шаг.
Другой голос из-за возов попытался, однако, как бы умерить похвалу:
— Что и говорить! Да только ведь с лица не воду пить — умела бы пирог слепить!
— Ну, этой пироги лепить не приходится: за нее слепят. Ей — только кушай, пожалуйста! Ишь, видать, апетиту нагуливала… за речкой!
И снова — первый голос:
— Да-а, робята, от этакой бабы, кажись бы, и ввек не отошел, а он, муженек-то ее, гляди-кась, на чужу жену кинулся… на лесничеву!
Молчание — и затем хриплые мужские возгласы возбужденного любопытства и недоверия:
— Полно тебе!
— Не выдумывай!
Последовало уверенное, и сквозь обиду, возражение:
— Сам ее видал… Ту, лесничева-то жену… Не знаю только, как звать… Уж видать было, что в тягости… А бабы и говорят, смотрят на нее — они, бабы, все вперед всех знают! — ишь, говорят, гордо ходит, а даром, что не от мужа и понесла! Шатровское носит!
Молчание. И сквозь тяжелый чей-то вздох до слуха Ольги Александровны донеслось:
— Все может быть, все может быть! Тут ведь как знать? Только раньше не слыхать было про него: некидкой был на баб!
— Да вот же! Ну, сами знаете: в чужу бабу черт ложку меду положил.
Засмеялись.
И чей-то — назидательно, голос постарше:
— Да оно, конешно… Бабы не избегнешь, а греха не избежишь! — И добавил, озлобленно пророчествуя: — Только ведь чужу пашенку пахать понапрасну семена терять!
С таковым изречением старинной житейской мудрости все, по-видимому, согласились, даже и тот, самый молодой голос, что начинал:
— Точно! А только и та хороша, еретица!
— Не была бы хороша, разве бы старый Шатров позарился!
— Все может быть! Мир — не без притчи. А что мы будем чужи грехи разбирать — свои не оберешь! А вот давайте-ка возы подвигать поближе к мельнице, а то как раз очередь потеряем: казачишки живо отсадят, поди потом тяжись с ними. Нынче и хозяина не послушают, не то что засыпку али мастера!
…В тот же день, без объяснений с мужем, сославшись на неотложные, но позабытые дела по госпиталю, Ольга Александровна уехала в город.
О как легко стало, какое вдруг единодушие объяло всех оставшихся после ухода Кедрова шатровских гостей на этом своеобразном, но и столь обычном в те времена домашнем митинге!
Привычный трибун гостиных, Анатолий Витальевич решительно стал забирать верх.
В домах, где он бывал, его звали «наша Шехерезада».
Если бы, к примеру сказать, зашла речь о Ноевом ковчеге, то хотя Анатолий Витальевич, само собою разумеется, не стал бы выдавать себя за участника сего беспримерного «рейса», но, однако, он с поразительной точностью мог сообщить озадаченным слушателям, что этот праотец всех кораблей имел в длину сто семьдесят пять и три десятых метра, в ширину двадцать девять, высота же ковчега была семнадцать с половиною метра.
Словно бы сам рулеткой измерил!
Нечего и говорить, что в древнеримском сенате он, широко эрудированный правовед, влюбленный в римское право, был как у себя дома!
Латынь юриста он знал превосходно. Любил озадачивать своих противников к месту приведенной цитатой, однако следует отдать ему справедливость: учтивость его в обществе простиралась настолько, что он вперед произносил русский перевод, а затем уже самое цитату.
Приняв на себя юрисконсульство у Шатрова, Анатолий Витальевич лучшего и не искал. Ширился размах предприятий у многозамышляющего, все набирающего и набирающего силу, да и удачливого урало-сибирского промышленника, щедрого к высшим своим служащим, возрастало и вознаграждение юриста. Хозяин помимо оклада время от времени вручал ему крупные суммы поощрительного и наградного порядка, — Кошанский отнюдь не стыдился их принимать: он называл это «тантьемой» и обычно вскоре уезжал в Петербург, в Москву или на курорт — до войны на какой-либо заграничный, и тогда дочь сопровождала его. В Петербург же, а после — в Петроград, или же в Москву он почему-то предпочитал уезжать один. Быть может, она стесняла его: Кошанский, как знали все, вращался там в больших политических кругах, среди депутатов Государственной думы, и даже был слух, что сам Павел Милюков намечает его кандидатом на пост руководителя всесибирского комитета партии кадетов: новое, после революции данное ей, название — партия «Народной свободы» — никак не внедрялось в общественный обиход!
…Когда хозяин, проводив Кедрова, вернулся к гостям, Анатолий Витальевич был в самом, как говорится, разгаре своего рассказа о том, как выпало ему счастье получить гостевой билет на все три дня Московского совещания от Ариадны Владимировны Тырковой. Видя, что не знают, кто это такая, он пояснил:
— О! Это ведущая ось нашей партии — партии каде, или, как теперь принято нас именовать, угождая духу времени, — партии «Народной свободы». Ариадна Владимировна — бессменный секретарь нашего цека. Правая рука Павла Николаевича. Впрочем, судя по некоторым данным, между ними за последнее время пробежала черная… кошечка, скажем мягко. Причины? Боюсь, что обычные… — Тут он коснулся перстами сердца. — То есть, обычные, какие устанавливаются между обожаемым шефом и обожающей его помощницей, вернее бессменной спутницей и оберегательницей. Ариадна Владимировна — дама очаровательнейшая. Но… единовластная! А что касается шефа нашей партии, Павла Николаевича Милюкова, то… — Тут Кошанский в некотором затруднении покосился на Володю. — Как бы это вам изъяснить?.. То я бы сказал, — парафразою, конечно, как вы сами понимаете! — его в высшей степени стимулирует присутствие нравящейся ему особы женского пола. В высшей степени! Мне однажды пришлось наблюдать его в таком… если можно так выразиться, «транс амурёз». Я приглашен был к графине Паниной. Вечер узкого круга. И я прямо скажу: в обществе нравящейся ему особы наш глубокочтимый Павел Николаевич становится несколько забавен!
Сказав это, Кошанский не приминул сделать опасливую, обращенную ко всем оговорку:
— Господа! Я знаю, что я здесь — среди своих, и если я, как-то неожиданно для самого себя, коснулся попутно этой, так сказать, «сфер интим», то я надеюсь…
Его успокоили, и он продолжал.
— Прежде всего, он возле избранной им дамы прямо-таки пунцовеет лицом. Я бы сказал, до помидорной — простите за вульгарное уподобление! томатной пунцовости. А это, при его свинцовой седине, с гладким, косым зачесом, при его седых, этак вот распушенных, ну, словом, «милюковских» усах на круглом лице, сразу и неприятно, я бы сказал, кидается в глаза! Затем, как все, вероятно, вы знаете, он — приземист, коренаст и невысокого роста. Так вот, возле дамы, за которою он ухаживает, Павел наш Николаевич то и дело приподнимается на цыпочки и этак кочетком, кочетком — вокруг нее!
Анатолий Витальевич змеевидным движением руки попытался даже изобразить эти движения Милюкова вокруг обольщаемой им особы.
