Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Постояла немного в сумраке сенцев, оглядывая все кругом, вдыхая запахи, столько лет сопровождавшие ее, знакомые до мелочей, – запахи муки, пыли, кожи, поселившихся в подполе мышей, веревочной пеньки, масла, пороха, смолы, кедровых орехов, солений и ягод, запахи дома, очага, быта, огня, жизни. Запахи жизни, а не смерти, вот ведь как.
Дрогнуло у нее лицо, дрогнуло и тут же успокоилось – решение принято. Душевная сумятица, нерешительность – не лучшее, что есть в человеке. Колебание – это признак слабой воли, неустойчивости. А слабых людей зырянка не любила.
Вдохнула воздух глубоко, жадно – в последний раз она это делала, приоткрыла дверь в избу, бросила туда взгляд, задержала его на фотографиях, висевших на стене, резким движением закрыла дверь.
Во дворе отогнала от себя лаек, выкрикнула что-то гортанное, молодое, незнакомое, ободряющее, когда Сима вдруг задрала морду вверх и с выбивающей на коже дрожь тоской завыла, пугая и себя и своих товарок, зверье окрестное, птиц. Их – да, их испугала, а вот зырянку нет. Зырянка замахнулась на Симу веревкой, та, сверкнув ореховыми зоркими глазами, отскочила в сторону, расстелилась на земле, словно хотела вжаться в нее, сильная и сухая, перестала выть, будто в глотку угодил кусок земли, но вой тут же вырвался у нее снова, зазвучал еще сильнее, еще тоскливее и надрывнее.
Усмехнувшись, зырянка вскинула голову, продолжила свой путь. Каждый шаг ее, каждое, даже самое малое перемещение земли, неба, воды, воздуха – все это отдавалось звоном в голове, тихим, печальным, непроходящим. И вот уже тоскливая музыка возникла из этих тонких, слившихся воедино звуков, она убаюкивала, притупляла чувства – впрочем, чувств в эти минуты у зырянки не было вообще, – делала тело вялым, сонным, а голову полной какой-то сладкой одури.
Медленным, спокойным движением зырянка сунула ключ в скважину замка, которым был заперт крайний амбар, сколоченный прочно, на века, отворила дверь и растаяла в темном прохладном мраке.
Наверное, через четверть часа завыли все собаки заимки. Они выли долго и страшно, а когда совсем недалеко прозвучал чей-то громкий выстрел – видно, в патрон было насыпано сверх нормы пороху, – оборвали вой, словно сразу были убиты этим выстрелом.
Ночью на заимку вернулся Рогозов, уснул, а когда после короткого сна, будто кто-то толкнул его, вышел во двор, то в открытом амбаре нашел мертвую жену.
…Вот как это было.
Глава тринадцатая
Что им двигало? Служебное рвение?
Васко Пратолини
Московское небо было испятнано неприятной желтизной, похожей, как показалось Володе Корнееву, на табачный дым. А может, это ему так только казалось? Он сам не курил и не любил курильщиков, к ним у него выработалось соответствующее отношение: морщился, когда входил в прокуренное помещение, в глазах его появлялось выражение, которое всегда появляется у противника табака, схлестнувшегося с любителем этого зелья… Может, это и не дым, но уж точно, что ни лета на земле не стало, ни зимы настоящей, ни весны – сплошная слякотная осень. Атмосфера ныне дырявая какая-то. Каждый самолет, пробивающий облака, делает дырку в воздушной оболочке. Сито, а не небо. Стало много больше тепла, света – энергии-то вон сколько человек вырабатывает! Электростанция на электростанции, завод на заводе, тепловой котел на тепловом котле: планета и греется потихоньку. А это означает, что на севере тают льды, на юге песок засыпает деревни и города – пустыня наступает, и человек в этом движении природы – движение-то с ног на голову – чувствует себя неуютно. То сердце у него начинает отказывать, то голова барахлит, то мается он от симптомов неких модных болезней – от аллергии, например.
И все-таки, несмотря на унылую сегодняшнюю погоду, Володя Корнеев признался себе, что любит приезжать в Москву. Москва это Москва, не то что его, хотя и областной, центр с почерневшими деревянными домами, однообразными, старыми дранковыми крышами, где дом мещанина или мелкопоместного дворянина от дома купца первой гильдии отличается лишь количеством окон, выходящих на улицу, – во двор можно было в старые времена прорубать сколько угодно окон, а на улицу – строго определенное число; с неприглядной «Зарей» – гостиницей, в которой когда-то помещался то ли публичный дом, то ли детский приют, – в общем, невидное заведение, и десятком магазинов, в которых, кроме ситца, стеклянных «драгоценностей» да мельхиоровых чайных ложечек, ничего и нет.
Корнеева кольнула зависть: хорошо тем, кто живет в Москве. «Переселиться бы сюда, – подумал он, садясь во Внуковском аэропорту в такси. Чемодан не стал класть в багажник, поставил на заднее сиденье машины, сам пристроился рядом. – А что, чем черт не шутит, может, и удастся поменять мокрое комариное болото на однокомнатную московскую квартиру со всеми удобствами. Но это произойдет только в том случае, если вмешается его величество случай или какое-нибудь высокое начальство глаз на него положит, говоря современным языком».
Номер, насколько он знал, был заказан ему в гостинице «Москва». Как всегда. Склонил голову набок, просветленным взглядом следя за мелькающими деревьями. Внуково – аэропорт, самый близкий к столице, сейчас кончится лес, пронесутся мимо веселые, крашенные зеленой, голубой и малиново-коричневой краской домишки нескольких деревенек, за ними начнется московская окраина, многоэтажные коробки, собранные из крупных плит, потом – дома помассивнее, с тяжелой лепниной под крышами, с балконами, украшенными чугунными литыми решетками, – дома послевоенной эпохи, затем они втянутся в широкий и длинный проспект, который в конце концов приведет их в самый центр, чуть ли не к самой гостинице «Москва». Малость лишь не дотянет.
Попытался отключиться, возвратиться в мыслях назад, в места, где он жил, куда ему надо снова уехать после крупного совещания, на которое он прибыл. Перед совещанием стоял шекспировский великий вопрос, который предстояло сегодня решить: быть или не быть? Быть нефти на Малыгинской площади или не быть? И не только на Малыгинской, а и вообще во всей Сибири? Продолжать поиск или нет? Ломать, как следствие этого, быт, а то и жизнь тысяч людей или не ломать?
Подумал о братьях своих. Вспомнилось чье-то пошлое мнение, что худший вид знакомых – это родственники. Они, как наследственная болезнь, – не избавиться от них, не излечиться. Володя улыбнулся про себя: «В сущности, все мы беззащитные перед нашими родственниками, что хотят, то с нами и делают».
Швейцар улыбнулся ему как старому знакомому, молодо блеснув из бороды зубами, распахнул пошире дверь, чтобы
