Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Рогозов все еще был в тайге: Горностаевы выводки – вещь серьезная. Так прошло два дня.
Были эти два дня полны и испуга, и новой страсти, и внутреннего опустошения, когда нет сил двинуть ни рукой, ни ногой, и стыда, и тяжелой, доводящей до озноба истомы ожидания, страха перед Рогозовым. Митя Клешня не знал, ощущала ли все это зырянка, – по ее виду вообще мало что можно было понять, – а вот самого его все спады и подъемы одолевали крепко.
Он загнал в ружье патроны с литыми тяжелыми пулями, несколько позеленевших от времени латунных стакашков, также забитых пулями, воткнул в свободные прорези патронташа, несколько отложил отдельно, проверил их и держал все время под рукой – мало ли что может случиться, когда вернется Рогозов. Нет ничего томительнее на белом свете, чем ожидание, и ничто так не обессиливает человека, не превращает его в дрожащее существо, раздавленное и жалкое, как ожидание.
И Митя Клешня не выдержал – оделся поладнее, взял ружье, не свое взял, а рогозовское, запасное, из схоронки, немного огневого припаса, постоял перед зырянкой, глядя в сторону, в оконце, где был виден забор:
– Я, пожалуй, в лес слетаю. Это… Надо мне… Малость птиц посшибаю. Куропаток. А может, палюшка попадется. Хорошее дело для варева палюшка… Ладно?
Зырянка усмехнулась невесело – ей была понятна Митина «военная хитрость», для леса в парадный костюм не рядятся.
Кивнула кротко – конечно, слетай. Вслух же сказала:
– Ночи сейчас хоть и теплые, комариные, а спать на земле будешь – не простынь.
Он кивнул в ответ, пораженный этой обычной бабьей, нет, не бабьей, а материнской заботой, задумчиво пожевал губами, сказал упавшим совсем голосом:
– Скоро вернусь.
Слишком много в этом «скоро вернусь» было неопределенности, скрытности, даже обмана, что не только от зырянки, которая знала его, а даже и от постороннего человека не могло ускользнуть. Она тихо повела головою в сторону:
– Прощай!
Митя Клешня молча пересек двор, за ним устремилась было Сима, заскулила, затявкала жалобно, просяще – ведь все-таки Митя на охоту, на волю уходил, зверя, птицу брать, а какую охотничью собаку при ощущении предстоящей стрельбы, поиска зверя, погони за ним, безумных прыжков и ухищрений, при кисловато-терпком запахе пороха и горелого пыжа, виде теплой крови, льющейся из остывающей раны, не охватывает нетерпение? Сима, а вместе с нею и другие лайки каруселью закрутились вокруг Мити. У ворот он на них цыкнул, взглядом отбросил к заимке, где собаки и застыли, поджав хвосты. Ушел Митя один, без лучшей промысловой суки Симы, без лаек. Понятно было, куда ушел приемыш, каких палюшек стрелять. Зырянка видела это, повернувшись, она неслышно скрылась в доме.
В селе Митя постарался забыть о том, что произошло. Появился у Армянки, поставил ружье в угол – правда, патроны из ствола вынимать не стал, мало ли что… Худое, большеносое лицо Армянки засияло, когда она увидела его, всплеснула руками:
– Вот не ожидала…
– Нежданный гость всегда слаще жданного бывает, – хмуро пробормотал Митя.
– Верно, мёдочка, – подтвердила Армянка, не обратив внимания на его тон.
– Выпить найдется?
– Есть, – засуетилась Армянка и неожиданно радостно выругалась. Засмеялась. – Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
– Погоди, я хоть какую-нибудь закуску сгорожу.
– Не надо.
Он выпил стакан вина, ощутил, как зашумел, заполоскался хмель в голове, налил еще стакан, залпом опрокинул и, поймав пристальный взгляд хозяйки, вытер ладонью губы.
– Не бойся, не сопьюсь.
– С чего так лихо?
– Муторно на душе, – Митя вздохнул, Армянка заметила в его взгляде тоскливый страх, лицо ее сделалось сочувственным. – Давит и давит, спасу нет.
– Может, заболел?
– Не-ет, не заболел.
– А то я живо бабку кликну, знахарку, травами тебя отпоим. Выходим. Ты только не бойся.
– Я и не боюсь.
– Что-то незаметно. Посмотри на себя в зеркало.
– Чего смотреть? Рожа и рожа, что было, то и есть: одна голова, два уха, один нос.
– Ладно, один нос, – засмеялась Армянка, – обедать будешь? Может, сготовить чего?
– Попозже.
Стайкой, держась друг за друга, в дом вошли детишки – двое ее, большеносых, похожих как две капли воды на мать, и двое соседских, зашумели было, но, увидев Клешню, осеклись. «Неужто я такой страшный, что даже дети боятся?» – устало, уже захмелев, подумал Митя, сразу стал угрюмым.
– Не бойтесь, ребятишки, – предупредительно приблизилась к ребячьей стайке Армянка. – Этот дядя свой. Чего вы хотели, а? Ну, говорите!
Ребята молчали, замкнулись в себе, глядели исподлобья, потом разом повернулись и вышли.
– Как бы ты хотела прожить свою жизнь? – спросил он свистящим усталым шепотом, закусив нижнюю губу, и Армянка неожиданно почувствовала, что это не праздный вопрос, а что-то большее. Может быть, первый раз в жизни Митя Клешня задает такой вопрос.
– Как? – переспросила она тихо. Подумала немного. – Как все.
– Малость экая, а – как все… – пробормотал Митя, и Армянка почувствовала в его тоне недовольство и даже, кажется, злость. – Ни тебе вперед вылезти, ни приотстать. Как все… Ахр-ря!
– Зато не будешь белой вороной выглядеть, чужим среди своих. Как все – значит, как все, – никак не хотела соглашаться она с Митей. – Не стыдно за себя, людям в глаза можно смотреть, не отворачиваясь.
– А я хотел бы быть белой вороной. Да бог ни белизны, ни крыльев не дал.
– Гонор – не самая лучшая вещь на этом свете.
– Но зато и не самая плохая, – протиснул шепот сквозь сжатые губы Митя. Его задело то, что она поучала его. – Если бы мне немного грамотенки, знаешь, куда бы я вскарабкался? Ого! – он вскинул здоровенную руку и повертел ею в воздухе. – Силы такие я в себе чувствую.
– Ну и учился бы.
– Если бы да кабы… Попробовала б ты жить в моей берлоге, – он вздернул подбородок, показывая на окно, – четыре стены, четыре угла, пол, потолок и звери вокруг, – тогда б не рассуждала так.
– На всякого зверя крепкий капкан есть.
– Не думай, что я такой безобидный, про капканы и ошейники я тоже кое-что кумекаю. Но не о том я говорю сейчас. Если б мне грамотенку да специальность подходящую, я бы давно в городе большим делом заправлял, квартиру хорошую имел, четыре колеса с персональным водителем и в шляпе бы ходил.
– Почему именно в шляпе?
– Так нравится, – Митя Клешня покашлял в кулак. – Я ведь жил в городе-то
