Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Бесшумным шагом – тем шагом, что вырабатывается только на охоте, когда ни одна былка не хрустит под подошвой, человек перекатывается с ноги на ногу, словно колесо, – Митя пересек двор, так же бесшумно поднялся на крыльцо, вошел. Сенцы с белеющей в сумраке дверью кладовки, сколоченной из свежей дранки, поразили его какой-то неожиданной незнакомостью, новизной, будто он тут никогда не был, гнетущей тишиной, стылостью.
В избе было светло, пахло хлебом, томленным в печной утробе мясом, еще чем-то вкусным, что Митя Клешня и не брался – не дано было – определить.
Зырянка повернула к нему раскрасневшееся от печного жара лицо, посмотрела недоумевающе: чего, мол? Сейчас узнаешь, чего, сейчас, горячо полыхнули щеки Клешни, он прислушался с порога, не гудит ли в печи огонь? Нет, в глубоком печном зеве что-то глухо, задавленно ворочалось, вздыхало, там выпекался, румянился хлеб, а это дело времени требует, долгое оно; ничего другого, быстро подгорающего в печи не было.
Звучно прихлопнув черный зев заслонкой, зырянка выпрямилась, снова с вопросом взглянула на Клешню. Он, ощущая, как у него начинают мелко трястись ноги, а икры, те будто капканом, металлической удавкой сжало – занемели, сделал несколько крохотных чужих шажков к зырянке. Он даже не ощущал, что двигается тараканьим ходом, еле-еле, и зырянка, увидев этот странный ход, манипуляции заплетающихся непослушных ног, вдруг притиснула ладонь ко рту, зашлась в коротком удушливом смехе. Смех ее несколько отрезвил Клешню, он остановился и вдруг робко улыбнулся зырянке, повел себя, как ученик в гостях у своей учительницы, окаменевший от смущения, лицо его и вовсе закатным багрянцем пропиталось.
Качнулся, будто пьяный. Зарянка в ответ на это выкинула вперед руку, предупреждая падение. Митя Клешня качнулся еще раз, но устоял на ногах, еще больше растянул губы в улыбке. Он знал, чего хотел, он знал, а зырянка нет.
Но вот и зырянка, кажется, тоже поняла, уловила в его лаковых глазах блеск, жажду, вытянулась испуганно, сделалась тоненькой, стройной, незнакомой и молодой, она вообще молодо выглядела, зырянка, а тут и вовсе девчонкой перед Митей предстала, и это прибавило ему решимости.
Раскинув руки, будто беркут крылья в плавном охотничьем полете, Митя надвинулся на зырянку. Она немо помотала головой: нет, нет, нет!
Митя Клешня – в него словно силы новые влились – сделал широкий и резкий, даже пол задрожал, шаг, увидел совсем рядом большие и чистые, как таежный ключ, зырянкины глаза, а в них – испуг и обиду. Она задышала надсадно, сорванно, неожиданно покосилась на печь, прошептала едва слышно – Митя даже не уловил этих слов, он их понял по шевелению губ, это было движение воздуха в воздухе:
– Хлеба перепреют.
Конечно же, это примитивная женская хитрость, которую Митя обрезал нетерпеливым голосом:
– Не перепреют. – Он повысил голос, в горле задребезжало что-то железное. – Думаешь, не знаю? – Помотал головой, закусил нижнюю губу зубами. – Я всю знаю. – Выдохнул коротко: – Все знаю!
– Подгорят, говорю, хлеба, – возразила зырянка слабо, отступила на шаг.
– А я говорю, не подгорят, – Митя сделал новый шаг вперед и, стараясь, чтобы голос звучал как можно нежнее, мягче, сердечнее, наполнил его непривычной для себя легкостью, приветливостью. – Ты не бойся, я ничего худого тебе не сделаю, не бойся меня. Не бойся меня, не бойся, – как заведенный повторял он.
Зырянка отодвигалась от Мити, отодвигалась, а он все наступал и наступал. Но вот и все, дальше зырянке двигаться некуда – стена.
– Не надо, – попросила она спокойно. Казалось бы, простота этих слов должна была остановить Клешню, ведь все-таки зырянка была его приемной матерью, в них, в словах этих, был сокрыт последний предел, запрет, черта, дальше которой двигаться уже некуда – стоит переступить эту черту, и порушится все святое, все человеческое, что есть, что позволяет людям быть людьми.
– Надо, – произнес Митя упрямо, тяжело задышал.
– А-а-а! – вскричала зырянка резко, в полную грудь, но осеклась: ведь тайга же кругом, село далеко, Рогозов тоже, кричи не кричи, все равно никто не услышит.
Поняв бесполезность сопротивления, она вся сникла, на глазах постарела, ничего привлекательного в ней не осталось.
– Не надо, – в последний раз, смиряясь, зная тщетность этих слов, прошептала зырянка.
– Надо.
Он подумал вдруг о Рогозове и процедил сквозь зубы:
– Так те, старый хрыч, и надо!
Он еще что-то говорил, бормотал словно в бреду, нашептывал на ухо зырянке, удивлялся, какие же все-таки слова красивые возникают у него в мозгу, насколько легко спархивают они с языка и как ему хорошо с ней…
Остаток дня прошел так, как будто ничего не произошло, без особых разговоров – зырянка в доме занималась хлебами и печью. Клешня потел за давильным станком.
И наутро ни зырняка, ни он о случившемся ни слова. Будто ничего и не было. «А может, действительно ничего не было? – улыбаясь думал Клешня, косил глаза на зырянку. – Может, это только приснилось?»
Завтракал он без особой охоты. Ни тушеное на противне мясо, ни яишня, разведенная молоком и запеченная в черной духоте печи на едва тлеющих углях и оттого разбухшая, сделавшаяся пышной, как каравай, с поднятой бугром коркой, никакого удовольствия не давали – того удовольствия, радости, что обычно доставляла ему еда. Будто что сдвинулось в крепком Митином организме или еще хуже – поломалось; он вприщур бросал взгляды на зырянку, спокойную, деловитую, и недовольно стискивал, сжимал в одну линию брови: то, что нравилось ему в зырянке вчера – девичья легкость, неслышность походки, гладкие волосы, кожа без морщин, плавность фигуры, сейчас не казалось привлекательным.
Вздыхал Митя, сердито отворачивался в сторону, натыкался глазами на недалекий строгий лес, черный и одновременно прозрачный в этой своей черноте, как зимняя вода; холод стискивал Мите грудь – где-то в этом лесу, может быть, даже совсем недалеко находится сейчас Рогозов, возможно, он уже возвращается… Митя, сжимаясь, напрягал мышцы, он будто бы ловил грудью пулю и одновременно делал все, чтобы пуля эта в него не вошла, отрикошетила словно от камня или застряла где-нибудь на поверхности, видимая снаружи, чтобы ее клещами или плоскогубцами можно было вытащить. Узким, даже костлявым делалось полное Митино лицо при мысли о Рогозове, ладони и лоб становились липкими от влаги.
Думая о себе, о Рогозове, он мало думал о зырянке, а когда мысль о ней все-таки приходила в голову, отмахивался: каждый пусть рассчитывается за свои грехи сам. Все люди в этом мире одиноки, – он прищелкнул пальцами
