Молчание Шахерезады - Суман Дефне
– Храни тебя Пресвятая Богородица, матушка повитуха. Мы завтра уедем в Грецию. А ты оставайся с миром! Бог тебе в помощь!
Набережная вплоть до Пунты такая же спокойная и пышущая великолепием, как и всегда. Рыбаки с удочками и сетями в руках бредут к своим разноцветным лодкам.
Вот-вот рассветет.
За рыбаками появляются новые группы людей – они шли к морю всю ночь. Побросав на землю поклажу, смотрят на стоящие в заливе европейские линкоры и броненосцы – весь свой долгий и изнурительный путь они подпитывались мечтой увидеть эту картинку.
«Мы спасены! – думают они. – Греция-матушка, Мана Эллас, пришлет за нами корабли, и завтра мы уедем отсюда!» На какое-то время они даже забывают о тех ужасах, что видели в спаленных деревнях.
Мы спасены!
Мелине, сидя в фаэтоне, смотрит на все вокруг, и ее сердце сжимается. «А как же армяне Смирны?» – думает она и тоже пытается успокоить себя, глядя на огоньки кораблей в заливе. Англичане, американцы, французы, итальянцы – они, конечно, в первую очередь будут защищать своих граждан. Но коль уж вся эта беда случилась по их вине, то разве не их долг встать на защиту всех христиан Смирны? Уже сколько поколений армяне живут в Смирне! Их тоже должны защитить.
Мелине откидывает голову на спинку. Лошади шумно фыркают, кучер погоняет их.
Все как раньше, как всегда.
Хоть бы этих несчастных крестьян поскорее увезли, пусть любимая Смирна станет прежней.
Деревянные колеса мерно стучат, экипаж покачивается вправо-влево, глаза Мелине закрываются.
«Госпожа Джульетта, выслушайте меня, прошу, я знаю, как сдержать свое слово. Вы скажете дочери, что ребенок родился мертвым, что вы его похоронили. Клянусь своей честью, жизнью своих детей клянусь, что унесу вашу тайну с собой в могилу. Бога ради, мадам Ламарк, не вводите меня и себя во грех. Не заставляйте меня убивать спасенную Богом душу. Я даю вам слово, вы больше не вспомните об этом ребенке. Доверьтесь мне. Я сейчас же, пока солнце не встало, отправлюсь в путь, а ребенка возьму с собой. Прошу вас. Для вас он будет мертвым».
В ту ночь, когда она въезжала в Смирну на осле, небо точно так же укрывало город лиловым одеялом. Жаркая, влажная сентябрьская ночь! Было так жарко, что из Борковы до Смирны вместе с утренним ветром доносился аромат позднего жасмина.
Подняв голову, Мелине потянула носом воздух.
Подождите. Какой сегодня день недели?
Четверг.
А какое число?
И вдруг Мелине поняла, почему прошлое, долгие годы терзавшее ее совесть, именно сегодня взялось за нее с новой силой.
Сегодня та самая ночь. Ночь с шестого на седьмое сентября.
Если та бедная кроха выжила, то сегодня ей должно исполниться семнадцать.
Улица Васили
Когда фаэтон с повитухой медленно подъезжал к пекарне Хайгухи-ханым, Эдит смотрела из окна своей спальни на сад в розовых лучах рассвета.
Вот и снова наступил этот день… Как бы ни была задурманена ее голова травками цыганки Ясемин, когда приходил этот день, она все помнила ясно. У ребенка, которого она потеряла, не успев и на руках подержать, не было даже своей могилки: как некрещеного, его похоронили в какой-то общей могиле в церковном саду. Эдит мало что помнила о тяжелых родах, прошедших для нее за завесой опиумного дурмана, но после них детей у нее больше не было. Каждый год в сентябре ее сердце охватывали боль от тоски по тому младенцу и злость на судьбу, лишившую ее радости материнства.
Окно гостиной выходило на улицу. По ней все так же шли вереницы крестьян с чемоданами, сумками и узелками. Некоторые женщины были в шароварах, кто-то шел в цветных платках, кто-то – в парандже, видимо, мусульманки. Почти все женщины с детьми (двумя, а то и больше!); дети держались за юбки, а самых маленьких матери несли на спине.
В саду у Эдит был разбит лагерь, и толпы крестьян, идущих к морю, увидев это, пытались прорваться внутрь. Но чугунную калитку с резными листьями Христо еще прошлым вечером запер на висячий замок. Вокруг выложенного камнями прудика, в который стекала вода из пасти декоративных львов, под фруктовыми деревьями и даже на цветочных клумбах – всюду, подстелив под себя покрывала и ковры, спали женщины, дети и старики.
Так было со вчерашнего дня. Когда Эдит проснулась утром и выглянула в окно, она не поверила своим глазам. По улице Васили нескончаемой рекой шли люди. Сначала ее опухшие глаза разглядели греческих солдат. Оружия почти ни у кого из них не было, головы низко опущены. Под рваными рубашками выпирали ребра. Раненые были замотаны окровавленными бинтами, некоторые не могли и шагу сделать без посторонней помощи. За горами, в анатолийских степях, греческая армия потерпела сокрушительное поражение, и выжившие пробирались к морю в надежде, что родина не оставит их.
Рядом с солдатами шли беженцы. Услышав о том, что турки, объятые местью, вырежут всех христиан в Западной Анатолии, греки и армяне пустились в бега.
Солдаты, дети с круглыми от страха глазами, испуганные женщины в грязных юбках, старики и старухи… Навьюченные ослы, козы с бубенчиками на шеях, снующие в толпе собаки… И неправдоподобная тишина.
Глядя на солдат, Эдит думала: это все, что осталось от двухсоттысячной греческой армии? В ее окружении никто особо не переживал из-за этой войны. Какая война, какие тревоги, если можно по-прежнему наслаждаться жизнью в прекрасном городе, который в мягком осеннем свете становился еще красивее? Гуляя теплыми вечерами по набережной, сидя в кафе и пивных, все, конечно же, обсуждали войну, но о вероятности столь сокрушительного поражения никто и речи не заводил. Мы победим, а как иначе. Даже к новости о том, что армия Мустафы Кемаля приближается к Средиземному морю, горожане отнеслись беспечно, как будто это была очередная сплетня, не имеющая ничего общего с реальностью.
В греческих газетах были сплошь хорошие новости с фронта.
Отступление – это всего лишь стратегический ход.
В Афьоне одержана блистательная победа.
Греческая армия не остановится, пока не возьмет Стамбул.
Вот только никто не знал, что большинство солдат, отправленных из Фракии с целью взять Стамбул, сидели тихо на своих кораблях, стоявших у входа в залив, и ждали, когда смогут наконец отплыть обратно в Грецию.
Пропасть между тем, что Эдит слышала на Кордоне за чашкой чая с молоком и печеньем, – впускала в уши, чтобы тут же забыть, – и увиденным из окна была настолько огромной, что она без помощи Зои оделась и выбежала в сад. Уже в этот ранний час стояла нетипичная для сентября жара, а влажность была и вовсе невыносимой. Раскрыв над собой парасоль, Эдит направилась к калитке и крикнула женщинам:
– Куда вы идете?
– Не знаем.
– Где вы будете жить?
– Не знаем.
– Что случилось с вашими селами?
Тишина.
Душная, давящая тишина, которая вот-вот лопнет, как гнойный нарыв, взорвется слезами и криками.
Протиснувшись через толпу, к калитке подошла молодая женщина в черном платке.
– Госпожа, мы идем уже три дня и три ночи. Посмотри, я пришла сюда со своими малютками из Прусы[113]. Позвольте нам отдохнуть в вашем саду. Смилуйтесь над нами.
Ее глаза были красными от слез. Под юбками запыленного платья прятались дети – мальчик и девочка. Стоя в ногах у матери, они разглядывали розовый парасоль Эдит.
Протянув сквозь прутья калитки руки с распухшими суставами, женщина схватила Эдит за подол.
Муж мой пропал без вести. Брата в Афьоне взяли в плен турки. Родителей пришлось оставить в пути: у них стерлись до дыр башмаки и загноились ноги. Они отправили меня дальше одну. Сказали, мол, бери детей и уходи. Я и ушла…
Эдит открыла калитку настежь, и в сад потянулись те, кто был поблизости. Эдит, убежав наверх, собрала горничных и велела раздать беженцам воду, хлеб, сыр и виноград. Также она распорядилась сварить котел фасоли и приготовить плов с булгуром, чтобы накормить всех страждущих.
