Молчание Шахерезады - Суман Дефне
– Да что ты, сынок? Чай уж не на чужбине ты. Беги быстрее, найди экипаж.
Молодой человек исчез во мраке, а Мелине подвели к старому ковру, который семья беженцев захватила с собой из крошечного деревенского домика с одним окном. В углу горела керосиновая лампа, а оставленная у ковра обувь, должно быть, придавала этим людям хоть какое-то ощущение дома.
Рожавшая женщина стояла на четвереньках. Ей вытирали шею и лоб платками, смоченными морской водой. Увидев Мелине, все разом отошли, сообразив, что перед ними повитуха. Она опустилась перед роженицей на колени. У женщины было смуглое лицо и большие черные глаза. Рукава ее бордовой блузки были закатаны до локтя, оголяя крепкие руки.
– Спокойно, дочка, ты еще молодая, сильная, родишь легко. Как тебя звать?
– Элени… – женщина непроизвольно вскрикнула, смутилась и отвернулась.
– Эндакси, Элени. Муж твой ушел за экипажем. Мы отвезем тебя в больницу. Скажи-ка, это первые твои роды?
Элени кивнула на черноглазого мальчика, который сидел без штанов в дальнем углу ковра, посасывая большой палец. Желая оценить степень раскрытия матки, Мелине сунула руку под юбку. Пальцы нащупали покрытую волосами голову младенца. Роды уже начались. Встревоженно подняв голову, она посмотрела на толпившихся босоногих женщин вокруг.
– Быстрее, роды начались! Будем принимать здесь. Бог нам в помощь. Принесите еще лампу, свечу, что угодно, скорей!
Крестьянки в длинных пестрых юбках тут же окружили Элени, встав на колени. Мелине привычным тоном командовала:
– Держите ей ноги под коленями, раздвиньте хорошенько. Лампу ближе, так, чтобы тень не падала, вот так, хорошо. Элени, давай, тужься, милая, так сильно, как только сможешь. Осталось немного.
Женщина закричала. Толпа от ее крика заволновалась и сжалась.
– Что там? Они пришли? Солдаты?
На берегу темного моря, окруженная несчастными людьми, бросившими свои дома, Мелине одной рукой давила роженице на живот, просунув другую у той между ног. Наторелые за долгие годы руки привычно двигались сами по себе, а в памяти Мелине оживала другая картина – из прошлого.
«Этот ребенок родится мертвым, ты поняла меня, Мелине?»
Голос Джульетты Ламарк властный и пронзительный.
«Ты слышишь меня? Родится мертвым. Мы похороним его на церковном кладбище, а тебя мы больше никогда не увидим. Поняла меня? Ти comprends?[109]»
Но нет, ребенок цепляется за жизнь. Живая душа хочет жить. Пробивается своей маленькой головой из утробы матери наружу, толкается изо всех сил. Мама ведь, одурманенная опиумом, сама вытолкнуть не может!
Мелине нажимает девушке на живот, затем бежит к ее ногам.
У Элени, лежащей на ковре, между ног сочится темная липкая жидкость, а в памяти Мелине – озеро крови на белых простынях.
В одиночку ей не справиться. Помогите же, женщины!
Настоящее сменяет прошлое, видения того дня пропитываются ночным соленым воздухом набережной.
Ребенок этой крестьянки должен выжить.
А ребенок Эдит – родиться мертвым.
Женщины с набережной – и молодые, и пожилые – спешат повитухе на помощь. А в поместье Ламарков она была одна. О том, что Эдит находится в башне, не знал никто, Джульетта Ламарк сама носила дочери еду и воду, сама убирала за ней. Ради того чтобы сохранить все в тайне, она готова была потерпеть. Каким – то чудом ей удавалось делать все незаметно. А Эдит… Последние месяцы беременности Эдит провела лежа в постели, отчего ноги ее совсем ослабели.
– Боже мой! И мать, и ребенок сейчас умрут! – кричат женщины.
Нет, Эдит не умрет. Таков уговор. Умрет ребенок. Мать выживет.
«Я хочу, чтобы моя дочь осталась живой и невредимой. Слышишь меня, повитуха? Через неделю она встанет на ноги и вернется в свет. Ее позор навсегда останется в этой комнате. Никто, кроме нас, не должен об этом знать. А иначе…»
Джульетта встряхивает в руке бордовый мешочек. Внутри звенят золотые монеты.
«Иначе твои дочери попадут в постель к ненасытным людям Махмуда-аги. Слышишь меня, повитуха! Ну, что вытаращилась? Рукава засучила и действуй. Ты не один десяток лет работаешь, наверняка знаешь, как умирают дети при родах. Найди способ. Я буду ждать внизу».
Мелине подхватывает ребенка. Женщины крестятся и кричат наперебой:
– Эна коритси, эна коритси[110], Элени! У тебя дочь! Поздравляем! Ах, Панайия му! До чего же маленькая! Микрула ине[111].
Мелине кладет пищащий комочек на оголенную грудь матери. Та измученно улыбается. Ножниц, чтобы перерезать пуповину, не нашли. Ну, ничего, спешить некуда. Пуповина, пульсирующая, словно сердце, тянется от живота матери. Достаточно длинная, чтобы ребенок как раз достал до груди. Все-то Господь делает совершенным: вот и пуповину сделал ровно такой, чтобы можно было добраться до соска.
Печальные лица в толпе на миг светлеют. Беженцы, вынужденные оставить свои плодородные поля и могилы предков, собрались у ковра и разглядывают новорожденную кроху. Старухи улыбаются; мужчины смотрят на эту библейскую сцену издалека, вытянув шею, дым от их табака уносит ветер.
Набережную охватывает надежда.
Завтра Мана Эллас, их Греция-матушка, пришлет корабли и спасет детей своих!
Кто-то из парней достает из потертого кофра мандолину. Младенец присосался к материнской груди и перестал кричать. Люди в толпе, объединенные горькой участью, словно превращаются в одну большую семью. Все обнимаются. И никто не знает, что уже завтра на набережной их станет в два раза больше, а потом еще и еще больше, и все они окажутся на грани жизни и смерти. Но это будет потом, а сейчас они стоят, смотрят на темные воды моря, которое многие из них никогда прежде не видели, и, затаив дыхание, слушают сладкоголосую мандолину.
Мелине без сил падает на ковер. Женщины суетятся, приносят воды. Она закрывает глаза. В памяти всплывает тот ребенок: лицо синюшное, голоса не подает. Умер? Да и у самой роженицы пульс очень слабый. Нет, ребенок живой. Дождавшись, когда прекратится пульсация, Мелине перерезает пуповину и, положив ребенка на кровать, зашивает разрывы. Голова роженицы повернута набок, волосы прилипли к взмокшей груди, полные молока груди вывалились за оборчатый край ночной сорочки. Ребенок отчаянно ищет крошечными губками грудь. У малышки алый рот и такие же, как у ее матери и дедушки-грека, черные кудри – еще одно доказательство прегрешения Джульетты Ламарк.
Господь всемогущий, сила Твоя поистине безгранична! На лестнице раздаются шаги.
В руке Джульетты Ламарк мешочек с золотыми монетами. Она смотрит на ребенка и сразу понимает: выжил. А должен был умереть. Таков уговор.
Мелине падает ей в ноги.
«Мадам Ламарк, ради Бога! Мадам Ламарк, я буду за вас всю жизнь молиться. Сжальтесь, прошу! Если мы не выплатим долг, завтра люди Махмуда-аги придут за моими дочерями. Смотрите, ваша дочь жива, я ее спасла. Она без сил, но она поправится. Мадам Ламарк, умоляю вас, сжальтесь над моими дочерями!»
«Мы так не договаривались».
На ее плечо опускается рука. Мелине оборачивается: она на набережной, а не в башне. Оказывается, пришел муж Элени, сидит на коленях рядом с ней, держа в руках смятый картуз.
– Матушка, ты в порядке? Я нашел экипаж, да только нужды в нем нет уже. Ты помогла моей дочери родиться. Благослови тебя Господь наш Иисус Христос! Да благословит Пресвятая Богородица твоих внуков и правнуков… Идите сюда, педия[112] поможем матушке повитухе встать. Посадим вместе ее вон в тот экипаж.
Руки толпящихся людей – мозолистые, грубые, привыкшие к работе на земле, к лозам и инжиру, – хватают Мелине, ведут ее к фаэтону, сажают на красное бархатное сиденье. Кучер понукает лошадей, подковы звенят по мощеной набережной. Руки людей в ту же секунду взмывают вверх, словно птицы: свидетели чуда прощаются с женщиной, сделавшей их одной семьей.
