Горничная Карнеги - Мари Бенедикт
Когда я сошла с нижней ступеньки, Эндрю не взял меня под руку, как того требовал этикет, а продолжал изумленно смотреть на меня.
— Со мной что-то не так? — все-таки спросила я.
— Вовсе нет, — сказал он, краснея до корней волос. — Просто вы… совершенно другая.
— Совсем на себя не похожая?
— Наоборот, Клара. Вы сейчас еще более настоящая. Как будто форма служанки — это лишь маскарадный костюм, а это платье — ваше естественное одеяние.
Теперь пришел мой черед покраснеть.
— Спасибо за платье, Эндрю. Я не уверена, что допустимо принимать такой щедрый подарок, но, как вы видите, решила забыть о приличиях. По крайней мере, на сегодняшний вечер.
— Я рад, что вы приняли его. Это значит, что я прощен.
Он взял меня под руку, и мы пошли через сверкающий позолотой вестибюль «Сент-Николаса». Я пыталась двигаться легким, скользящим шагом, как ходят настоящие светские дамы, но быстро оставила эти попытки. Вечернее платье было намного теснее и жестче, чем привычное мне одеяние служанки, и я боялась, что выгляжу скорее наигранно, чем элегантно. И все же, когда мы с Эндрю шли к выходу, коридорные и портье почтительно кланялись, а швейцар распахнул перед нами дверь, чего никогда не сделал бы перед невидимой горничной Кларой Келли. Я как будто проходила здесь впервые. Теперь я поняла, почему Эндрю так рвался войти в высшие светские круги, хотя по-прежнему не одобряла это стремление.
Всю дорогу в карете от Бродвея до Юнион-сквер мы молчали. После того злополучного разговора в парке между нами многое переменилось — наши с ним разногласия никуда не исчезли, как не исчезли и мои горькие мысли о том, чего хотел Эндрю и что это значило для меня, — и мы оба не знали, как начать разговор и о чем говорить. К тому времени, когда мы подъехали к зданию Музыкальной академии, я решила на сегодняшний вечер принять свою новую роль. Вжиться в нее точно так же, как вжилась в роль другой Клары Келли. А потом будь что будет.
Выходя из кареты, я улыбнулась Эндрю. Он снова взял меня под руку, и мы вступили в освещенное свечами театральное фойе. Я уже держалась так, словно сама принадлежала к этому миру богатства и изысканной роскоши. Капельдинер встретил нас у дверей в зрительный зал и почтительно проводил к местам в партере. Усевшись в мягкое, обитое бархатом кресло, я оглядела огромное пространство: красная парчовая отделка, золоченая лепнина, пасторальные фрески и хрустальная люстра размером с карету. Интерьер оказался гораздо более великолепным, чем я представляла себе, сидя в фойе на скамье для прислуги.
Наверняка это был самый большой в мире оперный театр. Пять ярусов поднимались к сводчатому куполу высотой футов в восемьдесят. На всех ярусах располагались частные ложи, каждая — с собственным позолоченным балконом и восемью креслами.
— Это те самые ложи, о которых судачили горничные, — прошептала я себе под нос.
— Прошу прощения, Клара. Я вас не расслышал.
Я прошептала чуть громче:
— Эти частные ложи напомнили мне один разговор между горничными. Я сидела поблизости и невольно подслушала. Семьи из «первой десятки»…
— Что такое «первая десятка»?
— Это самая верхушка нью-йоркского высшего света. Они финансировали строительство Музыкальной академии и зарезервировали за собой частные ложи для себя и своих друзей. Вандербильты и другие богатые люди, не вхожие в высшее общество, уже много лет безуспешно пытаются получить доступ в эти ложи. А теперь ходят слухи, что обеспеченные предприниматели и торговцы, не имеющие своих лож, построят себе другой оперный театр, еще более грандиозный. Театр, который затмит Музыкальную академию и разорит ее.
— Интересно, — проговорил Эндрю, пряча в бороде озорную улыбку. — Но меня, разумеется, больше не интересуют дела нью-йоркского высшего света — если только они не касаются моего бизнеса.
Я улыбнулась, радуясь перемене его мнения. Но потом подумала, что перемена выглядит слишком уж радикальной (вдруг он сказал это лишь для того, чтобы сделать приятное мне?), и моя улыбка тут же погасла.
Свет в зале померк, оркестр заиграл первые такты «Травиаты». Я уже прослушала две оперы и одну симфонию, сидя под дверью в зрительный зал, однако не была готова к грандиозному зрелищу, сопровождавшему музыку. Красный бархатный занавес разъехался в стороны, открывая роскошный парижский салон, где проходил светский прием и величественные герои спектакля выпевали свою трагическую историю.
Захваченная волнующей историей любви Альфреда и Виолетты, я полностью погрузилась в происходящее на сцене. Хотя мне хотелось, чтобы Виолетта ответила на чувства Альфреда и ушла к нему от своего любовника, барона, я очень остро сопереживала ее внутреннему конфликту, вызванному растущими чувствами к Альфреду (È strano… Ah, fors’è lui[10]) и стремлением к свободе (sempre libera[11]). Мое сердце рвалось на части, когда Виолетта, все же поддавшаяся эмоциям, согласилась уйти от Альфреда по настоянию его отца, утверждавшего, что ее отношения с Альфредом губят не только его собственную репутацию, но и репутацию всей его семьи.
Не понимая, в чем дело, я шепотом спросила у Эндрю:
— Почему отношения Альфреда и Виолетты губят его репутацию?
— Виолетта — куртизанка, — прошептал он в ответ.
Мои глаза округлились от изумления. Я знала, кто такие куртизанки. И порадовалась полумраку в зале, помешавшему Эндрю увидеть, как вспыхнули мои щеки.
Я чуть не расплакалась от горестно-трогательной арии Виолетты в конце второго акта (di questo core non puoi comprendere tutto l’amore[12]), но все же сумела сдержать подступившие слезы. В антракте мы с Эндрю вышли в фойе, где был устроен буфет с прохладительными напитками. Прогуливаясь среди зрителей — светских дам и джентльменов, за которыми еще две недели назад я наблюдала со скамьи для прислуги, — я никак не могла отделаться от ощущения, что это сон. Чувство нереальности происходящего только усилилось, когда шлейф моей юбки задел скамейку, на которой сидели рядком служанки, одетые в неприметные черные платья.
Официант передал нам хрустальные бокалы с кларетом, и я сказала:
— Я очень вам благодарна, Эндрю, за дивный вечер. Я даже не думала, что опера может быть такой трогательной.
— Это чудо, не правда ли? Надо признаться, те оперы, которые я слушал в Европе, не идут ни в какое сравнение с непревзойденными
