Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
Она промыла рану кипяченой водой, вытащила из нее занозу, обмотала голову полотняной тряпицей.
– Отведи, Максим, нашего Анику-воина вниз и уложи на лавку. И приглядывай за ним, чтобы не вставал.
На лавку Савва укладываться не захотел, посидел чуток на ней с закрытыми глазами, затем решительно встал и подошёл к столу.
– Ты что это, Савва, надумал, – сказал Максим. – В любой миг может Потаповна нагрянуть и устроит мне из-за тебя выволочку.
Савва предостережение парня оставил без внимания, он открыл свой «Хронограф», перечитал начальные листы и раздражённо стукнул кулаком по столу.
– Я, Максим, за твои насмешки над Змеем-аспидом крепко разобиделся, а сейчас понимаю, что ты оказался прав. Начинать книгу надо не с баснословия, а с того, что я видел своими очами. Так-то оно будет и по правде, и по совести.
Он взял нож и вырезал несколько листов из книги.
– Бумага не пропадет, я её выскоблю и в дело пущу, а начать нужно так…
Савва обмакнул перо в чернильницу и задумался.
– Лета 7179 4 сентября приступил Степан Разин со своим воровским войском к граду Синбирску…
Наверху избы становилось шумно, стали доставлять раненых, но Савва, не обращая на это внимания, продолжал усердно скрипеть пером, а Максим пошёл в горницу помогать Потаповне. Принесли уже с десяток раненых, солдатских прапорщиков и поручиков, стрелецких десятников и полусотских. Некоторые уже побывали под ножом лекаря и были без сознания от испытанной ими боли, некоторые переломали себе кости, упав с мостов, им наложили лубки, и они выглядели здоровей тех, кто был ранен стрелой, эти, пораженные по большей частью в грудь, хрипло дышали, выпуская изо рта кровавые пузыри.
Максим взялся за кухонную работу: заливал воду в печной котёл, растапливал печь и подкидывал в неё дрова. Готовый кипяток сливал в бочки, где она остужалась, вода нужна была и холодная, и тёплая, и горячая. Когда понадобился лед, парень спустился в погреб и наколол большую лохань ледяного крошева для остужающих повязок. На помощь Потаповне явились две жёнки твёрдышевских приказчиков, и ключница сразу нашла им работу – одной кипятить тряпьё для чистых повязок, другая начала помогать раненым облегчаться, ведь пока жив человек, тело требует своё.
Степан Ерофеевич во всей этой толчее не мог найти себе места. Кинулся было помочь занести раненого подпоручика в горницу, солдаты на него сразу посмотрели с укором, мол, что мешаешься, барин, не в своё дело. Зашёл Твёрдышев на поварню, и там дела ему нет, у Максима дрова наколоны, бочки расставлены, кругом пар, дым. Тогда вспомнил хозяин о раненом переписчике и пошёл к нему, проведать здоровье. К тому же Твёрдышева мучили стыд и сомнения в том, что он совершил утром, ему хотелось найти утешенье.
Когда Степан Ерофеевич вошёл в комнату, Савва даже не встрепенулся, он так углубился в только что пережитое им потрясение во время приступа, что не видел ничего вокруг себя. Твёрдышев сел на лавку. Савва его не заметил, продолжал скрипеть по бумаге в полном отрешении от всего. Тогда хозяин довольно громко кашлянул, перо в руке летописца споткнулось, он, смутившись, виновато глянул на Твёрдышева.
– Вижу, ты и впрямь затеял писать осаду Синбирска? – сказал Степан Ерофеевич.
– Совладаю ли с сим? Война мне неведома. Пишу, что вижу.
– Не страшись, буковка к буковке, слово к слову, и напишется! Одно мне, Савва, любопытно, кого ты в своих писаниях хвалить надумал?
– Как кого! – воскликнул Савва, но тотчас же смешался и задумался. – Я буду писать правду.
– Не высоко ли ты замахнулся? – удивился Твёрдышев. – Правду ведает только Бог, мы, человеки, можем лишь о ней догадываться, что она, может быть, и существует.
– Зря ты меня смущаешь, Степан Ерофеевич, – обиделся Савва. – Коли я буду каждое слово примеривать по такой мерке, то ничего не напишу.
– Да ты меня не слушай, Савва, – сказал Твёрдышев. – Мне ли судить о твоих делах, когда в своих запутался. Сегодня протопоп Анисим так ловко уловил меня в никонианство, что я даже не успел опомниться, как попал к нему на уду.
– Как же это случилось?
– Поманил крест нести в крестном ходе, а я шагнул, не подумав, куда теперь сверзился.
– Ой, беда великая! – прошептал потрясённый Савва. – Так ты и в Соборной церкви был на литургии?
– Был, – сокрушённо вымолвил Твёрдышев.
– И тремя перстами крестился?
– Было такое. И что со мной станет?
– Ступай, Степан Ерофеевич, – помолчав, сказал Савва. – Приходи к вечеру, сейчас у меня от тебя душа в разброде.
Когда за Твёрдышевым закрылась дверь, Савва покачал головой и вздохнул. По его разумению, протопоп Анисим не уловил Твёрдышева, а вовремя протянул ему руку помощи. Савва всегда подозревал, что раскольничество гостя было неглубоким и давно начало его тяготить, потому что крепко мешало торговым делам, да и сами раскольники, ожесточаясь в своем неприятии никонианства, стали даже самосжигаться, затворяясь в избах и амбарах, все чаще их по государеву «слову и делу» стали брать в розыск и подвергать свирепым казням. Твёрдышев был всегда на виду, на его богатство мог позариться всякий лихой властный человек, из корысти погубить гостя за приверженность к староверию.
Савва вернулся к писанию, и так в него углубился, что не заметил, как наступили сумерки. В комнату зашёл Максим, собрал свои пожитки, заглянул через плечо монаха в книгу и собрался уходить.
– Переселяешься, что ли, куда? – спросил Савва.
– Буду жить в поварне, там и теплее, и сытнее, – сказал парень. – Тут тебя хозяин спрашивает, готов ли ты его видеть?
– А что, уже вечер? – спохватился Савва.
– Какой вечер? Ночь на дворе.
Савва бросился к двери, смирение Твёрдышева его удивило и даже напугало, вдруг он казнит себя за отступничество.
– Что ж ты, благодетель мой, себя изводишь! – воскликнул Савва, приникая к плечу хозяина.
Подождав, пока мимо них пройдёт Максим, он, горячо дыша, зашептал:
– Скажу тебе то, что ты от себя скрываешь, и я не могу признаться: оба мы, Степан Ерофеевич, плохие христиане, потому что все люди – плохие христиане, а истинных всего-то на всю Русь с десяток наберётся, может один Аввакум и с ним пустозёрские сидельцы. А плохому христианину не все ли едино, кем быть – никонианином или старовером? Так что не казни себя попусту, ступай в соборный храм к вечере, а то тебя протопоп Анисим, поди, выглядывает на исповедь.
– Как же все плохие христиане? – сказал Твёрдышев. – А великий государь? Патриарх?
– И они плохие христиане, – ещё тише прошептал Савва. – Думаешь, почему все ждут второго пришествия, а оно не сбывается? И ещё долго его не будет, потому что со всей земли не каждый год является к Богу хоть один праведник. И я так мыслю, что их должно собраться близ трона царя небесного нужное число, а как велико оно, неведомо. Во всяком разе там нам места нет. Так что ступай, Степан Ерофеевич, к отцу Анисиму, он тебя утешит.
Твёрдышев колебался, и это было видно по тому, как он крепко закусил бороду. Тогда Савва тремя перстами трижды осенил его трехперстно и, поднявшись на цыпочки, поцеловал хозяина в лоб.
– И ты принимаешь новую веру? – промолвил потрясённый Твёрдышев.
– Куда иголка, туда и нитка, – сказал Савва. – Вот окрепну чуть, и отправлюсь к протопопу Анисиму вослед за тобой.
Савва вышел провожать Твёрдышева на крыльцо, где Степан Ерофеевич его крепко обнял и скрылся во тьме, окутавшей осажденный город. Некоторое время Савва стоял, слушая тишину, но вот послышались торопливые шаги, на крыльцо кто-то взбежал и стал нашаривать рукой дверь.
– Тут есть и живой человек, – сказал Савва. – Кого ищешь?
– Оюшки! – воскликнул девичий голос. – Ты меня напугал, батька!
Савва хотя и был далёк от суетной жизни синбирян, но о воеводской девке-душегрейке был наслышан и тотчас её признал.
– Тебя воевода по какому-нибудь делу прислал?
– Князюшка велел присмотреть, как тут обхаживают раненых, – сказала Настя, и вдруг на крыльце стало светло. Савва обернулся и увидел, что часть прясла на Свияжской стороне вспыхнула и начала стрелять пылающими головнями, которые посыпались на крыши изб и амбаров. Послышалась пищальная пальба, гулко ударил тревогу государев колокол над Казанскими проездными воротами, забили била других синбирских колоколов.
