Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Но если от входа взять не правее, а левее, то метров через сто покажутся живописно разбросанные домики, где живут больные, – это и есть наша горестная Аркадия, «приют прокажённых». Недалеко от домиков – большой клинический корпус, где они лечатся, тут же столовая для больных, за ней – одноэтажные здания иммуногенетики и вивария, где кроме мышей и крыс всяких линий («линия Вистар», «линия Август» – так назывались породы) жили броненосцы, невиданные в наших краях звери, единственный в мире вид животных, на которых удалось воспроизвести проказу. Кстати, не во всяком зоопарке они водились. Содержались в маленьких загонах, устланных опилками или соломой, куда бедные животные пытались зарыться. К людям они не привыкали и потому считались глупыми. Возможно, просто не хотели привыкать.
Громадная была, как ни крути, эта бывшая «Богемия» – пять с половиной гектаров. С непривычки даже казалась бесконечной… Позже, как и в любом замкнутом сообществе, границы обозначались: направо пойдёшь, налево пойдёшь… в себя же и упрёшься. Вовне путь закрыт, а внутрь никто и не рвался: кому нужен рай с прокажёнными ангелами! Течение жизни в том раю было неторопливым, вневременным, с привкусом обречённости. Забор, повторю, номинально присутствовал: где-то железные прутья, где-то бетонные блоки, где-то просто деревянные колья, как на селе. На задках вообще – сетка-рабица с изрядными дырами, бог знает кем, бог знает зачем и когда пробитыми.
Щуплому Жорке ничего не стоило в такую дыру поднырнуть…
* * *
Их странную дружбу я обнаружил не сразу. Поначалу Жорка стал после школы исчезать куда-то «по делам», а я уже знал, что это самое «по делам» у него заперто на семь замков, приставать бесполезно. И уже не всегда и не сразу он выбегал на мой свист, и главное, не каждое воскресенье у нас обедал.
Дед, как и любой тиран, ненавидел, когда кто-то привычный, кого он считал персонажем своего быта, вдруг исчезал из поля зрения. «А где Жога? – спрашивал раздражённо. – Шо он себе позволяет! (Смешной вопрос: Жорка с детства позволял себе всё). Никогда не повегю, что Тамага сегодня пгиготовила нечто, более пгедпочтительное, чем наши голубцы и бульон!»
Однажды я заметил его в палисаднике Горелого дома. Жорка стоял под окном с синими ставнями, на сей раз открытыми, и подавал кому-то внутрь то ли тяпку, то ли молоток, то ли ещё какой-то инструмент. Я хотел его окликнуть, но вовремя заткнулся, потому как, отряхнув руки, он обошёл дом с торца и вошёл туда не постучавшись. Просто толкнул ладонью синюю дверь и скрылся за ней.
«Ах, ты так!» – обескураженно подумал я, испытывая сильнейший накат – чего? обиды? ревности? злости на то, что он завёл себе тайну? Пожалуй, всё вместе…
В то время он уже постоянно участвовал в математических олимпиадах – районных, городских и республиканских, – добывая для школы высокие награды. Его угрюмая физиономия висела в фойе на доске «Наши достижения». Несмотря на усилия Тамары по воспитанию в нём каких-то «приличий» в общении с людьми (во всяком случае, в её понимании), вести себя «культурно» он так и не научился, ляпал, что в голову придёт, особого почтения ни к учителям, ни к школьному начальству не демонстрировал. Мне-то его дикость не мешала, мне с ним всегда было интересно, но оглядываясь назад, понимаю, какое впечатление Жорка производил: тот ещё тип. И все годы отрочества был весьма неказист собой: ростом не догонял, сложением не блистал, вечно ходил какой-то неприбранный, зыркал по сторонам узкими глазами из-под чёрного чуба, а стричься так вообще ненавидел, однажды объяснив мне, что в «причёске» можно что угодно пронести в тюремную камеру. «А ты уже туда собрался?» – хмыкнул я.
Его неожиданное «вась-вась» с «поляком», которого мой дед раскатисто именовал Цезарь Адамычем, просто сводило меня с ума. Не мог я понять – чем тот мужик приворожил моего друга Жорку? О чём это они часами балакают, что обсуждают за синими ставнями, чем таким научно-исключительным заняты?
…Пока, наконец, Жорка не сжалился и не притащил меня с собой в лепрозорий – разумеется, с милостивого разрешения этого загадочного типа (за глаза Жорка именовал его Торопирен, и довольно скоро я понял почему). Тот, как выяснилось, работал в НИИ лепры то ли механиком, то ли слесарем, то ли чёрт его знает кем, но столь необходимым, что перед ним, уверял Жорка, «на цырлах ходили» тамошние доктора-профессора и мэнээсы. Шапку ломают, говорил, ухаживают, как за красавой. Ибо чинит тот буквально всё – все приборы и механизмы в огромном лабораторном хозяйстве НИИ. «Торопирен там царь и бог, – уверял Жорка. – Мы проходим в ворота, а он им сквозь зубы: «Пацан со мной», и никаких пропусков, и никто ему слова не скажет: не мэнээс какой-нибудь, он всем нужен…»
Так я впервые попал в кущи этого скорбного рая, впервые увидел деревянные домики прокажённых – скромные, но с резными наличниками-крылечками, с верандами, увитыми виноградом и лютиками; такие уютные и, ей-богу, такие светлые!
Кроме того, была весна…
* * *
Но тут опять надо кое-что пояснить о нашем климате.
Он резко, что называется, континентальный: летом жара несусветная – за 40, зимой такая же несусветная холодрыга. Даже –5 ощущаются как –15 из-за влажности и стервячих ледяных ветров. Высунул нос наружу – и как мокрой тряпкой по морде получил. Назывались они «моряны». До сих пор поёживаюсь, вспоминая…
Но вот снег был событием.
Когда начинало мести, вставали трамваи…
Ждёшь его в детстве, ждёшь, особенно по воскресеньям, буквально не отходя от окна. Папа выносит мусорное ведро и возвращается окоченелый, с белым замёрзшим лицом, говорит деревянными губами: «Ну, сегодня уж точно повалит». И к вечеру в воздухе возникает морозная дымка, мерцает, как мираж, танцует и крутится белая мошкара…
Постепенно в окне густеет синева сумерек, прошитых напористой белой крупой, которая, набирая плотность и темп, завихряется в белые буруны…
Значит, завтра все повалят на Кутум.
Каждую зиму Волга покрывалась льдом. Каждую зиму я заново учился кататься на коньках. К концу сезона катался уже прилично. Но за лето мой нелепый организм забывал это умение балансировать на тонких лезвиях коньков, так что следующей зимой мучения возобновлялись.
Терпеть я не мог это занятие, но и сдаваться не хотелось: двор пустел, на всех речных просторах – праздничный ледяной
