Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Так вот, в ближайшую из таких пролетающих ночей (уютный пансион километрах в десяти от Порту, весь, как в сказке Андерсена, увитый красными розами; просторная комната с огромной ванной, облицованной сине-белыми глазурованными плитками азулежу, алмазные лезвия солнца в полуприкрытых деревянных ставнях по утрам), – в одну из ночей, говорю, она поднялась, включила ночник и присела к трюмо. Здесь среди простой, в сущности, обстановки встречались дивные вещи, то ли из приданого хозяйки, то ли купленные на распродажах.
Вот это трюмо: я им днём любовался. Точно такое стояло в родительской спальне, рядом с окном. Карельская берёза, золотистый перламутр, каскад ящичков и трёхстворчатое зеркало, в котором, в свете ночника, я видел Лидию в трёх ракурсах, причём страшноватых: её татуированная парчовая рука сливалась с темнотой, из зеркала на меня уставился молчаливый однорукий суккуб в трёх лицах. В такие моменты я всегда вспоминал дядю Изю, «самого красивого» из дедовой семьи, но в годы моего детства уже некомплектного: с отсутствующей ступнёй ноги и кистью руки. И как я ножницами отчекрыжил матерчатому клоуну соответственные части тела.
Я позвал её, и три обнажённые женщины обернулись ко мне в плавном сонном полуобороте. Если бы, не остановившись на плече, она покрыла татуировкой и левую грудь, сейчас передо мной сидела бы амазонка.
«Ну, чего ты разгулялась?» – пробормотал я.
«Мне сон приснился», – отозвалась она. Я тяжело вздохнул… Обычно в этом её «навсегда», в «моей каденции» ей по ночам снился Жорка – страдающий, преданный, поверженный демон, запертый в лабиринте своих тайников и чуть ли не растворённый в своей империи «невидимости»…
(Вся эта надрывная чушь меня, конечно, изводила; я пытался выудить из податливой ночной Лидии запретные для меня их слова, их дыхание, ритмы их дней и ночей, до которых дотянуться не мог, как ни тщился. «Ты слишком много болтаешь», – говорила она в такие минуты. Отвыкнув от меня с тем угрюмцем, поначалу всегда произносила эту, бесившую меня, фразу: я слишком много болтаю… Тот молчун, надо полагать, в постели хранил безмолвие, как дровосек в зимнем лесу.)
«Мне приснилась одна старуха в нашем дворе, – продолжала Лидия. – У неё в спальне стояло такое же трюмо…»
Я вздохнул с облегчением: «Ну хорошо, три часа ночи, вернись в постель…»
«А может, она мне приснилась из-за встречи в лифте, с твоим знакомым близнецом… Та старуха, Ольга Францевна, жизнь провела между близнецами».
При чём тут мои летающие Кирзоны, подумал я… И сказал:
«Видимо, у каждого в жизни случались свои близнецы. Мне до сих пор это кажется излишеством природы, таким выстрелом дуплетом, на всякий пожарный… Интересно, что природа имеет в виду, создавая эти клоны…»
«Вовсе не клоны, – возразила Лидия, – и даже, как правило, совсем разные люди…»
«А в твоём окружении встречались двойки?»
«Ну, вот я же и вспомнила о той старухе, не только из-за трюмо. Когда-то давно, ещё до моего рождения, у неё были мужья-близнецы».
«То есть как – мужья? Один за другим?»
«Да нет, одновременно. Она была замужем за близнецами. И жили они все вместе в Доме визиря… – Взяв щётку, Лидия принялась легко расчёсывать перед зеркалом свои пепельные, свои льющиеся русалочьи волосы, в свете ночника – чёрные, отливающие золотом, как антрацит. – Так и жили вместе: женщина и двое одинаковых мужчин… Вероятно, она их перепутала однажды ночью, в темноте. Обозналась, а потом привыкла к обоим. – И довольно весело рассмеялась: – Интересно, они и в постели были одинаковыми?»
У меня горло перехватило от внезапного остервенения. Я чуть не крикнул: но мы-то с Жоркой не одинаковые! Нас-то перепутать трудно! Но ты путаешь, путаешь, ты… путаешься в нас! Да нет: это мы путаемся, это мы застряли в твоих сетях – неуклюжие раскоряченные раки, это нас ты варишь до жгучего полыхания в кипятке своей двойной любви…
Ничего этого, само собой, я не крикнул. Только дыхание перевёл.
«Бред, – буркнул, – дворовый эпос. Болтовня соседок».
«Нет! – Она оживилась. – Мне папа рассказывал, а он никогда не врал. У неё было четверо сыновей, и однажды она – уже глубокой старухой, незадолго до смерти, – велела всем четверым явиться в фотоателье Гершковича, без жён и детей. Сказала: узнаете, мол, моё завещание. Невестки страшно обиделись, но бабка была – кремень, и сыновья у неё по струнке ходили: как мамаша скажет, так и будет. Явились все четверо, привезли на такси старуху, чуть не на руках внесли в ателье… Сама она в кресло уселась, а сыновей выстроила у себя за спиной, причём не по росту, а по старшинству… Я видела эту фотографию, дружила в детстве с двумя её внучками. Короче, Ольга Францевна заказала у Гершковича четыре фотографии для четверых сыновей и на обороте каждой написала – кто из них Сергеевич, а кто – Владимирович. И весь сказ. Такое вот «завещание». Взорвала перед смертью семейную бомбу…»
«Жестокое завещание… – пробормотал я. – А куда делись эти её одинаковые мужья? Она их отравила, когда наскучили?»
Тут моя Лидия оживилась:
«Что ты, что ты! Это потрясающая история, весь двор её знал. Легенда! Они перестали быть в одну ночь».
Ах, «перестали быть»!..
Я приподнялся на локте и уставился в её смутное отражение в створках зеркал. Боже мой, если б эти её сплетённые рыбы поглотили и левую грудь, она бы таяла в темноте, как призрак.
И как я сразу не понял: сейчас последует одна из этих несусветных сказок Шехерезады, которые извергались из неё с неистощимостью дворовых пугалок. Я был уверен, что она всё выдумывает; Жорка верил каждому её слову…
Для правдоподобия она приводила невероятные детали, ссылалась на детские воспоминания своего отца – довольно странного типа, художника с анекдотичным именем Диоген (хвала всем богам, самой ей хватило вкуса именоваться Лидией Геннадьевной, а не Диогеновной), – или пересказывала байки своей бабушки со стороны матери – той самой бабки, которую, по словам Лидии, «выдали замуж в двенадцать лет за ташкентского муллу, четвёртой женой…»
Совершенно дикие истории происходили с её отцом, с бабкой, с каждым из соседей по двору, с какими-то тётушками и двоюродными сёстрами-братьями, как и с прочими обитателями их махалли, – дикие истории, от которых лично у меня глаза лезли на лоб.
Вот когда я вспоминал прокажённую Жанель с её самодельной дудочкой!
Но самое поразительное, что она рассказывала нам с Жоркой разные истории.
