Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Много лет тот пытался найти выход, хоть какой-то смысл придать этой своей проклятой жизни в раю, проклятой любви на троих. Но – устал, отступился, и его синий взор как-то пригас. Помню, однажды он обронил в разговоре со мной: «Я уже навсегда не верю в «навсегда»…»
…В конце концов, выход он всё же нашёл, нашёл то самое «навсегда»: повесился в своём домике.
Обнаружил его Мишка Рогов, мой сокурсник, тоже аспирант.
«Знаешь, Витя повесился как философ, – сказал он мне недели две спустя, когда после работы мы засели с кружками в пивном шалмане на Кировской. Сначала взяли по большой, потом ещё добавили. – Он позу такую выбрал, слышь, при которой человек в любой момент может остановиться, оборвать свою казнь. Но не остановился… Будто послание нам отправил: «Я – хозяин своей смерти, я так решил». Понимаешь? Хоть в этом деянии волю свою исполнил».
…А я только вернулся из Питера. Жил там две недели у родни, гулял белыми ночами по набережным, флиртовал с одной очаровательной консерваторкой… В один из этих отпускных дней троюродная сестрица «угостила» меня концертом группы «Аквариум». В программе, среди прочего, была и та известная их песня, странная такая, прекрасная:
Под небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И яркою звездой.
А в городе том сад,
Всё травы да цветы,
Гуляют там животные
Невиданной красы…[5]
Она просто врезалась в меня, эта песня, перевернула всё внутри, сначала я даже не понял – почему: о чём там речь, что за сад, к чему там эти странные животные… Потом как ударило: про наш это сад, только иносказательно, про наших заключённых ангелов невиданной красы… Сидел я как пришибленный, а перед глазами почему-то – Жанель, босая, со свирелью в руках – в дивном саду «Богемия», на солнечной веранде.
Кто любит, тот любим,
Кто светел, тот и свят.
Пускай ведёт звезда тебя
Дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей.
С ними золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабыва-е-мый…
* * *
Между прочим, я думал, после трагической смерти одного из своих возлюбленных Жанель, сурово осуждаемая прокажённым сообществом, виновато притулится ко второму, к Митьке её, образуя, наконец, подобие какой-то супружеской пары. Но нет! Почти сразу возле неё возник совсем уже странный ухажёр: одышливый пожилой шахматист Пётр Нетребный, которому, казалось, и дела нет до женского полу. Однако Жанель его выбрала, и пение её свирели возродило в Нетребном дуновение страсти. И всё устроилось: они поселились втроём, а вскоре, проходя мимо их веранды, можно было увидеть сидящих за шахматной доской Митю и шахматиста Нетребного (Мишка Рогов называл его Непотребным), один из которых безуспешно учил другого под прерывистые вздохи дудочки, как правильно ходят фигуры.
* * *
Зачем, думаю я теперь, зачем всё это было мне показано – тогда, в танцующих вздохах свирельной неги? В назидание? Для острастки? Чтобы приготовился наперёд? Чтобы приготовился, спрашиваю я кого-то там, к вечному любовному чистилищу, к собственной мучительной игре втроём на шахматной доске наших жизней?
…Сегодня в Иерусалиме снег – редкое в наших краях развлечение. Лежит под моим окном чистейшей искристой дымкой на кустах лаванды. Его поддувает ветер, вздымая колкие летучие облачка. И – рикошетом памяти, наверное, – всё утро, пока варил кофе, завтракал, просматривал новости на айпаде, я отгонял назойливое видение: братья Кирзоны, два кудрявых отрока, в своих штопаных свитерках, в дырявых бриджах, лёгкие, как стрекозы, ввинчиваются в воздух надо льдом обледенелого Кутума… Кирзоны – задиристые нищие братья-близнецы из нашей школы – были вёрткими жилистыми дьяволятами, такими же гениальными в спорте, как Жорка в математике. Денег на шерстяную форму у их матери-одиночки не хватало, она им шила фланелевую, дурно скроенную, мешковатую… Боже, как шикарно сидела домашняя поделка на этих засранцах! И каждый из них был – вылитый Пушкин. Два этих пушкина взлетали, кувыркались, завивались спиралью, крутили вензеля острыми задницами и выводили пируэты на льду такие, что смотреть на них останавливались взрослые дядьки и тётки. От них всегда валил пар; как две стрекозы, они летали над катком в одних тонких штопаных свитерках и сатиновых бриджах… В общем, Кирзоны были занозой в заднице, укором самому моему существованию.
Неистовая олимпийская искра прожигала обоих. Один из них, если память не изменяет, стал призёром всесоюзных соревнований по дзюдо, второй, кажется, тоже посвятил себя спорту, то ли теннису, то ли баскетболу… Да-да, баскетболу: я столкнулся с ним в Лиссабоне, где прятал свою русалку на очередном крутом перекате нашей жизни.
Лиссабон, Лисссса-боооон, стон ночной, рассветное изнеможение, практически круглосуточное любовное беспамятство, с короткими вылазками (тени в раю!) на завтраки-ужины. Мы застряли в том офигенном, забыл, как его именовали, отеле: номер обычный, двухместный… но кровать, кровать! – она была роскошной, пригласительно-упругой, – не отпускала нас неделю.
Так вот, с одним из Кирзонов, маленьким, седовато-кудрявым, мы столкнулись в лифте. Я сразу его узнал! Он почти не изменился. Во всяком случае, на устремлённом вперёд пушкинском лице горела всё та же неутомимая страсть – завиться штопором в небо, и всё так же хотелось поменять что-то в этой внешности, доставшейся обоим по ошибке.
Честно говоря, где-то в фойе отеля я дал бы ему благополучно ускользнуть от воспоминательных объятий. Не скучал я по нему, по ним, совершенно. Но лифт… – чертовски тесное пространство для человека моей стати. Так что мы оба отработали радость встречи: ахнули, обнялись, отпрянули, разглядывая друг друга… И полторы минуты, пока лифт тащился, отмечаясь на каждом этаже, обменивались обязательными фразами на тему «ты совершенно не изменился!». Вот тогда я был оповещён о его блистательной тренерской карьере. Взаимной откровенностью ответить не мог, ибо в те годы целиком был занят уклонением от некоторых статей уголовного кодекса.
Встретиться не предложили ни я, ни он, тем более что мы возвращались в свой номер, дабы собрать наконец чемоданы и выдвигаться в направлении Порту…
Это была одна из «моих каденций», очередное наше «навсегда», да ещё после большого перерыва. Я знал, что Лидия терпеть не может этой
