Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Хоть плачь! – воскликнул ротмистр.
– Чем же помогут слёзы? – сказала Левандовская.
Мгновение помолчав, ловчанка доверчиво наклонилась к его уху.
– Я не помню, – сказала она, – чтобы княгиня с очень давнего времени была в таком положении, как сегодня. Огромные расходы, рвут её на все стороны, а тут неизвестно откуда брать деньги. У князя в кассе пауки паутину плетут. Княгиня посылала за своими богатствами, Вожинский отвечал, что до Нового года не может ничего дать. Занять не у кого. Гетманова всем задолжала. Драгоценностей в залог отдать ни за что не захочет, а монеты чеканить мы не можем.
– Расступись земля, – шепнул Толочко, у которого был неиссякаемый запас выражений отчаяния.
– Мне вас очень жаль, – продолжала дальше Левандовская, – но ты сам себе купил такие хлопоты, хуже не придумаешь. Хоть бы у девушки был ум; прошу прощения, но ей захотелось невесть чего, и думает, что стражникова Троцкая…
Она не договорила, взглянув на бедного Толочко, который опустил голову и стонал.
– Что я тут сделаю? – сказал он. – Если бы панна ловчанка была так любезна стараться склонить гетманову приобрести этот платок.
– Вижу, что вы не знаете нашу пани, – ответила ловчанка. – У неё такая натура, что, если её кто-нибудь на что-нибудь уговаривает, она непременно сделает наперекор; во-вторых, говорю вам, что денег нет. Наконец, она говорит, что не хочет давать обдирать себя. Если что-нибудь и можно сделать, – прибавила панна, – то, пожалуй, достать другой платок.
– Где? Откуда? – воскликнул ротмистр. – Это прямо невозможно.
Толочко так был измучен, что ловчанке сделалось его жаль.
– Не отчаивайся, – сказала она, – княгиня хочет настоять на своём, против Коишевской… поэтому как-нибудь это сложится, имей терпение и будь наготове.
Толочко поцеловал ей руку, всё проклял, ушёл.
У гетмана был совет, на котором он был нужен. На столе стояло вино; он выпил приличный кубок этого напитка, и ему на сердце сделалось немного легче. Вся страна была в таком неспокойном волнении, опасение вторжения войск императрицы, о которых канцлер говорил открыто, что были нужны для обеспечения порядка и спокойствия, казалось таким угрожающим по поводу провианта, которым их нужно было обеспечить, что в течение дня не прошло и часа, чтобы не было визита к гетману, либо не получал писем.
Гетманы стягивали войска. Более могущественные дома пополняли свои милиции. Вооружались как для начинающейся гражданской войны. С обеих сторон заранее готовились к конфедерации. Более осторожные заранее уже предсказывали, что Чарторыйские, поддержанные императрицей, возьмут верх и их кандидат сядет на троне.
Это возмущало воеводу Киевского и гетмана Браницкого, которые теперь, верно, имели виды на корону. Если могли ею обладать Вишневецкий или Собеский, то почему не могут они? За курфюрста Саксонского мало кто, или никто не заступался. Его изъян ужасал; воспоминание о двух несчастных царствованиях не побуждало к третьей попытке. Для многих не было тайной, что Август II вёл перговоры с Пруссией насчёт раздела Речи Посполитой и хотел соединить её с Саксонией, как наследственное государство.
Для до сих пор сильного в Литве дома Радзивиллов, который и теперь хотел занять положение напротив Чарторыйских, момент был решающий. Или должен был прийти к ещё большему значению, для захвата власти и преимущества на элекции, или… или мог начать гражданскую войну. Там не было недостатка ни в силах, ни в средствах, а в голове. У Радзивилла было много советников, но он не мог понять собственное положение. То, что временно льстило его гордости, он хватал, хотя бы могло навредить будущему. А вдобавок, в то время, когда было необходимо смотреть на события трезво, воевода пировал, устраивал банкеты и наполнял страну весёлым гомоном. За ней не слышал начинающейся бури.
Гетман, лучше видящий вещи, помогал себе, как мог. К нему съезжались с жалобами, донесениями, планами действия.
Оставшийся там на весь вечер Толочко забыл о собственном беспокойстве. У гетмановой тоже было много дел. Литовский стольник, имя которого уже объявлялось как кандидата на трон, занимал её сердце, а скорее всю голову. Главной её задачей в данный момент было какими-либо средствами вырвать его у воеводичевой Мстиславской. Ей казалось, что может этого добиться. У неё уже были некоторые указания, некие признаки, что она не была ему совсем равнодушна.
Очернить воеводичеву Мстиславскую и привести к ней было очень легко, потому что никто меньше, чем она, не заботился о доброй славе. Не могло быть того, чтобы стольник не знал о том, о чём говорил весь свет.
Таким образом, дело панны Аньелы и ротмистра Толочко сходило на другой план. Задержка отбирала его прелесть. Когда панна ловчанка Левандовская пробовала её потом спросить об этом, та нетереливо крикнула на неё:
– Оставьте меня в покое с этой стражниковной! Мне она уже стоит костью в горле. Жаль только Толочко, но кто виноват, что вообразил себе любовь к ней?
Левандовская не смела продолжить об этом разговор.
К обеду пришёл Толочко с выражением лица, вызывающим сострадание, молчаливый и грустный, как ночь. Показалась гордая, кислая и такая же молчаливая панна Аньела, и постоянно то румянилась, то бледнела. Не прикоснулась к обеду.
Гетманова спросила её, не больна ли она.
– Нет, но аппетита нет.
Кто-то пошутил, что он вернётся к ней после возвращения из Белостока.
– А! – прервал гетман, услышав это. – Когда мы поедем к гетману?
Княгиня на минутку задумалась.
– В начале будущей недели, – был ответ.
– Я тоже буду сопровождать, – докончил Сапега.
Панна Аньела слушала и, должно быть, считала дни. Это была суббота, а начало недели, за исключением понедельника, как неудачного для путешествия дня, выпадало на вторник.
«Интересно, – думала она, – откуда они так скоро возьмут платок!»
Может, и Толочко то же самое пришло на ум, он стрелял в девушку глазами, но с её взглядом не встретился. Она уставила глаза в жёлтый тюльпан, нарисованный на тарелке саксонского фарфора, которая стояла перед ней.
Весь этот дня стражниковна чувствовала себя ужасно забытой, покинутой, никто к ней не приближался, ни о чём не спрашивал, не занимался её судьбой. После обеда гетман забрал с собой ротмистра.
В воскресенье все ехали в костёл на вечерню. Коишевская приехала туда также, а со времени инцидента с княгиней она тем ревностней посещала костёл, чтобы людям не казалось, что боиться её и избегает. Она сидела на одной из первых лавок и не хотела видеть ни княгини, ни дочери, потому что глазами так маневрировала, чтобы с ними не встречаться.
Как раз в это воскресенье ксендз декан выходил со святой водой покропить и благословить верующих, когда Коишевская
