Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Я должен пойти, узнать, – сказал он тихо и несмело.
– И попрощаться, – прибавила гетманова, – потому что определённо, когда однажды уедет, я за ней больше не пошлю.
Княгиня села, а Толочко побежал к хорошо ему знакомой комнате стражниковны. Дверь была наполовину открыта. Панна Аньела живо ходила по покою. Услышав шаги, обернулась. Толочко поздоровался с ней поклоном.
– Может ли это быть, – простонал он, – то, что мне объявила пани гетманова?
– Что я возвращаюсь к матери? – прервала панна Аньела. – Да. Если хотите оказать мне любезность, постарайтесь о коне. Полагаю, что это пройдёт легче, чем покупка платка.
Сказав это, она иронично и униженно поклонилась.
– Панна стражниковна, – воскликнул, проникнутый какой-то несвоевременной жалостью ротмистр, – провалиться мне сквозь землю, если я в этом виноват.
– Я вас не обвиняю, и вообще никого, – ответила девушка. – Нам не о чем спорить, не о чем говорить, я уезжаю… и жалею только, что не сделала этого раньше. Прощайте.
Ротмистр попытался ещё раз объясниться, девушка повторила:
– Прощайте.
Таким образом, он вышел в отчаянии. Это внезапное решение панны, гнев гетмановой, отчаяние Толочко, всё, что скрыть было невозможно, молнией пошло из уст в уста, а так как в Высоком бездельников было достаточно, которые проводили время на переваривании слухов, посыпались комментарии, злобные суждения и намешки.
Панна Левандовская, более степенная, чем другие, хотя получила приказ, чтобы конюх отвёз девушку к матери, как навоз в поле, не думала исполнять этот приговор, брошенный в гневе. Это бы возмутило против семьи гетмана всю шляхту. Панну Аньелу, которая с уверенностью отдалась княгине, жертвуя её матери, не годилось так презрительно сбывать.
Она видела, когда ротмистр вбегал к стражниковне, и как, коротко отвергнутый, держась за голову, уходил в отчаянии. Она поспешила ему навстречу давая знаки. Толочко подошёл.
– Знаешь, пан ротмистр, на чём закончилось? – спросила она.
– Знаю, на платке! – воскликнул жалобно Толочко. – Знаю…
– Это всё из-за ваших аморов, пане ротмистр, – говорила дальше Левандовская.
Он хотел объяснить, она не дала ему вставить слова.
– Княгиня приказала прямо на фуре вывезти девушку к матери, – продолжала ловчанка, – но это так получилось в гневе; твоя обязанность: чтобы хоть прилично добралась отсюда к матери, чтобы её кто-нибудь проводил.
– Но кто же? Но как? – начал стонать ротмистр. – Чем я здесь помогу?
– Немного поможешь, – ответила Левандовская, – но знаю, что должен помочь.
И видя, что Толочко почти потерял хладнокровие, тёр себе голову и попеременно ломал руки, спросила:
– Есть кто-нибудь у гетмана?
– Как это, разве он здесь? – воскликнул Толочко. – Давка как на базаре, шум.
– Кто же там? Может, найдётся кто-нибудь из приятелей стражниковой, чтобы занялся дочкой.
Не отвечая на вопрос, ротмистр только выкрикнул. Поцеловал ей руку и пустился к гетману.
Там действительно были бурные совещания о капюшонах, об элекции, о людях, которые в те тяжёлые времена должны были встать во главе поветов.
Не около гетмана, а около известного в те времена, деятельного и хитрого Марцина Матушевича собрался этот импровизированный кружок. Был это брат полковника, платок которого, дорого оценённый, вызвал такую бурю. Пан Марцин давно был другом дома стражника, так же как другим бесчисленным семействам, коим служил умом и связями.
Толочко с огромным трудом вытащил его из-за стола, прижал в углу и горячо, но кратко, пересказал ему всю ситуацию. Чтобы заступиться за стражниковну Матушевич не нуждался ни в побуждении, ни в просьбе. Услышав, как обстояли дела, он вскочил, ища шапку.
Раболепия к княгине у него не было и, может, ему было на руку с ней поговорить. Побежал к ней.
Гетманова, которая ещё от гнева не отделалась, догадавшись, о чём шла речь, принять его не хотела. Он начал так кричать в приёмной, что ему должны были отворить дверь.
Дело с Матушевичем можно было сразу считать проигранным.
– Я пришёл к вам, – проговорил он, – по делу моей подруги, пани стражниковой, которая свою дочку доверила вашей опеке. В то, что случилось, я не вникаю, но шляхетского ребёнка так в телеге с батраком домой отослать негоже. У вас, наверное, больше друзей, чем недругов, но их привлечь в эту минуту было бы не политическим.
– Я должна ей дать карету? – подхватила княгиня злорадно.
– Это были бы пустяки для пани гетмановой и княгини Сапежины, – сказал Матушевич, – но панна Аньела не нуждается ни в карете, ни в повозке, потому что у меня есть с собой рыдван, на котором я её заберу, а для вещей найму фуру. Я пришёл только объявить вам об этом.
Княгиня сильно смутилась, передвигая на пальцах колечки.
– А если на стороне князя-гетмана во время этих осложнений не будет шляхты, – прибавил он, – чего я боюсь, пусть княгиня не приписывает это ни чему иному, только, только…
– Платку вашего брата, – прервала презрительно гетманова.
– Да, – закончил Матушевич. – Его теперь купит Коишевская в память о спасении дочери, потому что это поистине чудо, что и девушка, и приданое не досталось старому, достойному Толочко, которому не жена нужна, а деньги и тёплая печь, за которой бы сидел.
Матушевич спешно достал часы, посмотрел на них и, поклонившись, отошёл к дверям, а княгиня не собиралась ему отвечать.
Грустно было в Кузнице у пани стражниковой Троцкой с тех пор как её неблагодарная дочка покинула её ради княгини-гетмановой. Всегда энергичная, деятельная, отважная, Коишевская была теперь так погружена в мысли, что панна Шкларская, которая из милосердия жила при ней, не имея храбрости оставить её одну, часто по три и больше раза должна была о чём-нибудь ей говорить, прежде чем узнавала ответ. Развлекала её как могла и умела, приводила гостей, выдумывала богослужения, создавала слухи, которые могли отворотить её мысли от дочки; это всё ничуть не помогало.
Иногда Коишевская пробовала привязаться к маленькой Скрынской, брала её на колени, ласкала, сажала рядом, но этот чужой ребёнок, вместо того, чтобы принести ей утешение, притягивал воспоминания об Аньеле, когда была ребёнком.
В конце концов Шкларская сказала себе, что от больших болезней нужны и лекарства сильные. Влияние намащённого слова, казалось ей единственным средством, которое может исцелить эту кровавую рану.
Жил в то время недалеко от Белостока, в монастыре, монах, известный благочестием и аскетической жизнью, о котором рассказывали чудеса. Одни считали его святым, другие еретиком, только определённо, что старичок имел восхитительный дар слова, власть над людскими сердцами, которой только Бог одаряет избранных. Жил этот старец на свете, но был оторван от него, совсем не уважая того, что свет
