Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Герцог Лотарингский, союзник Бурбона и враг мадам де Боже, следовательно, особенно ярый приверженец Папства, установил связь с Карлом Савойским (предполагаю, что их заговор был раскрыт уже на этой стадии) и попросил у него людей, на которых он мог бы вполне положиться. Карл дал ему двух таких людей – Жофруа де Бассомпьера и Жакоба де Жермини, слывших крайне ловкими в подобных предприятиях. Помощь герцога Лотарингского ограничилась отправкой трех десятков отчаянных смельчаков. Они должны были добраться до Савойи и оттуда вместе с двумя упомянутыми дворянами и солдатами Карла напасть на Буалами и увезти Джема. Не знаю, как они себе представляли это, – известно, что в те времена замки месяцами выдерживали осаду тысячного войска. Но Карлу, должно быть, рисовалось какое-то необычайное, рыцарски-героическое предприятие. Что касается герцога, мы были убеждены, что его полупомощь была просто уступкой более сильным союзникам – папе и герцогу Бурбонскому.
Тридцать головорезов из Лотарингии были задержаны где-то в Бургундии стражей короля и легко признались королевскому Совету (куда их всех скопом доставили), в чем состояла цель их путешествия.
Я предполагал, что для Карла эта весть гораздо более тяжела, чем для нас. Мы уже свыклись с почти одинаково неудачными, нерешительными попытками освободить нас. Кроме того, эти неудачи особенно уязвляли братьев. «Как это славно, Саади! – говорил Джем. – Сидишь ли за столом, едешь ли на охоту, ты сознаешь, что проигрывает сейчас кто-то другой, а не ты! Прекрасно!» Ему не удавалось обмануть меня – совсем не был он похож на человека, которому «прекрасно».
А вокруг Буалами буйствовала весна. Покрытые влажной зеленью холмы, казалось, светились изнури, потому что над ними висело серое небо без солнца. Впрочем, солнце, быть может, и было, но я на севере просто не мог различить, светит оно или нет, – там все окутано сероватой дымкой самых разных оттенков. Весна там не запоминается яркими красками, ослепительным сиянием. Северная весна для меня – это лишь очень сочная, очень нежная и молодая зелень! Я сожалел о том – простите за выражение, – что я не корова, одна из тех многочисленных белых и золотистых коров, которых мы видели из окна. Ибо чудо весны, сдается мне, вкушают там преимущественно эти животные.
Впрочем, шутки неуместны, когда мне следует сообщить вам о важном событии, о новом повороте в судьбе Джема. Поворот этот наступил как раз в апреле 1487 года: в замок Буалами прибыла королевская стража. Так им и надо! Я имею в виду иоаннитов. Тут-то они, наверно, поняли, что испытывали мы, когда число их вокруг нас непрерывно возрастало, когда мы говорили себе: вот и еще тюремщики!
В полной тишине, если не считать звяканья металла, королевские рыцари поднимались по склону холма к крепости. Монахи сверху взирали на них, онемев от неожиданности. У французов вид был деловитый. Въехав во двор, они спешились (звяканье металла при этом звучало еще радостней), выстроились по шесть в ряд, впереди – знаменосец, и лишь тогда грянули их барабаны. Пока монахи; пускались со стен крепости, Буалами гудел, точно каменный колокол.
Сражение? Нет, до сражения дело не дошло – Буалами был островком Ордена среди обширных французских владений. Просто из толпы иоаннитов вышел брат Бланшфор (он последовал за нами и сюда, в Дофинское командорство) и осведомился у рыцарей короля, не воздавая им никаких почестей, что привело их сюда.
Я и то мог бы ответить ему (давно уже ожидал я, что вмешательство короля в дело Джема станет явным), но ответил начальник отряда – я так до конца и не узнал, в каком он был звании.
Весьма холодно объяснил он Бланшфору, что последняя попытка напасть на Буалами вынудила короля подумать о нашей безопасности. Орден, дескать, не в состоянии сам, своими слабыми силами отстоять Джема. Короче – королевская стража прибыла для того, чтобы усилить защиту крепости. Теперь Джем мог бы с полным основанием воскликнуть: «Прекрасно! Семь лет подряд вы убеждаете меня, что не отходите ни на шаг из-за того, что моя безопасность, мол, под угрозой? Так вот же вам, получайте! Пусть и вас тоже слегка покараулят, ощутите сами, каково это – когда кто-то следит за тобой денно и нощно».
И братьям пришлось терпеть это чужое вмешательство; явный страх и растерянность на их бородатых физиономиях стали отныне предметом наших с Джемом бесед.
Еще одно доказательстве тому, что мы не животные: для человека злорадство – наслаждение более глубокое, нежели собственная удача. Разумеется, и эта утеха вскоре опостылела нам – тем более что французские солдаты сделали еще сумрачней и без того не слишком безоблачный надзор над нами. На охоте нас теперь сопровождали две стражи – монашеская и королевская; за столом наши сотрапезники делились на две группы – монахов я людей короля. Именно делились, поскольку они всегда сторонились друг друга, оставляя между собой незанятые места, и обменивались взглядами, которые я бы не назвал любезными. Мне казалось, что над Буалами летают искры, так раскален был воздух вокруг него. И все это было бы очень забавно, если бы не угнетало до безумия. В какой-то мере весна помогала нам переносить это напряжение. Освобожденный хотя бы от стражи холода (Джем до самого конца не мог к нему привыкнуть, днем и ночью жаловался на ветер и сырость), мой господин лишь под вечер возвращался в замок с мыслями о новых прогулках, охотах, посещениях. За всю эту весну он ни разу не спросил о бароне де Сасенаж или о его дочери, не выразил желания пригласить их в Буалами.
Я слишком хорошо знал его, чтобы поверить, будто он забыл о них. Скорее допускал, что воспоминание о Елене – одно из самых для него дорогих и он боится, как бы при новой встрече оно не оказалось разбитым. Пока однажды – к великому нашему изумлению – отец и дочь де Сасенаж без приглашения пожаловали к нам. Они прибыли прямо к обеду, не будучи перед тем представленными. Когда Джем вошел – он входил последним, как хозяин, – я увидел, как он оцепенел, и совсем нетрудно было догадаться, что в продолжение долгих месяцев молчания мнимо забытая Елена занимала его мысли.
Придя в себя, Джем порывисто направился к столу, сияя так, словно, кроме него и Елены, вокруг не было ни души. Он поклонился ей, как принято было у них, она низко присела, разостлав по полу десять ярусов нижних и верхних юбок.
Я пытался – поскольку эта сцена была мне предельно ясна – одновременно не спускать глаз с наших сотрапезников, хозяев или стражей, как вам будет угодно именовать их. Уже давно ни одно событие вокруг нас не происходило просто так, без какой-то скрытой причины. Мне хотелось угадать, что именно вызвало появление де Сасенажей, кто из наших тюремщиков призвал их.
Старания мои были тщетны. Французы-рыцари стояли с почтительнейшим выражением на своих разбойничьих физиономиях, а иоанниты, как всегда, казались высеченными из камня. Только брат Бланшфор, племянник Д'Обюссона, вглядывался в присутствующих столь же пристально, как я, хотя делал это более умело. Этот ход либо затеян Бланшфором, либо направлен против него, заключил я. Вернее, так ничего и не сумел заключить.
Мы покончили с дичью, начались неумеренные возлияния. Пока что Джем и Елена обменивались только взглядами и полуулыбками. Я заметил, что отец и дочь на этот раз поменялись ролями. Более принужденной, более хмурой и сосредоточенной была Елена, тогда как у старика появилась новая для него уверенность, важность и явное внимание к своей красавице дочери. Она же почти не замечала отца, часто отвечала лишь на его повторный вопрос, да и то как бы с презрением. И распространяла это презрение словно бы не только на отца, а на все общество, делая застольную беседу натянутой.
Ничто из этого запутанного клубка взаимоотношений не достигало Джема. Он смотрел на Елену горящим взором, придвигал к ней чаши и блюда – словом, открыто выставлял себя на посмешище. Однако я радовался тому, что в его жизни наступит короткий просвет, который отгонит неизменные мысли и страхи. После обеда – мы остались с ним наедине, но я молчал, чтобы не отрывать Джема от его приятных переживаний, – он заговорил первый.
– Саади, прошу тебя всегда быть возле нас, когда мы е Еленой.
– Тебе нужен переводчик? – сказал я, подавив улыбку. – Рассчитывай на меня!
И все же, хоть я и старался быть неотлучно при нем, хоть и во второй половине дня, и на другой день, и на третий Елена не только не избегала его, но и ободряла своим неизменным присутствием, Джем продолжал говорить о ней только взглядами, точно слова пугали его.
Лишь на третий вечер, когда общество порядочно подвыпило, а Елена, казалось, была не только скучающе-трезвой, но просто больной от досады, Джем взял меня за локоть и, потянувшись через стол, обратил к ней вопрос, для которого ему, очевидно, и потребовалось целых три дня:
– Чем мог бы я прогнать вашу скуку, мадам?
