Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга I. Венчание на царство
Но не дождался Аввакум толкований из «Маргарита». Приказал ему Неронов править Казанским собором, а сам скрылся в Чудовом монастыре и всю седмицу истово молился в крохотной каменной палатке, не принимая ествы и питья, не приклонив к подушке недремной головы. И во время молитвы впал Неронов накоротко в забытье, и в тонком сне было ему видение, что долбит его в голову огромный черный лебедь с красной короной. Протопоп от ужаса очнулся и от образа Спаса, пред которым лежал на полу распростерт, он вдруг услышал глас: «Иоанне, дерзай и не бойся до смерти: подобает ти укрепити царя о имени моем, да не постраждет Русия».
Вернувшись, он поведал о гласе со слезами на глазах Коломенскому епископу Павлу, Даниилу Костромскому, протопопу Аввакуму, а также всей братии: «Время приспело страдания! Подобает вам неослабно страдати».
Объявил – и все поверили, ибо вещей прозорливостью обладал сухонький прислеповатый протопоп. На общей памяти было, как лет двадцать тому Неронов советовал государю Михаилу Федоровичу и Филарету патриарху не начинать войны с Польшею, потому что прозрел духом, «яко не одолеть супротивных, не токмо кровь христианская прольется всуе». И долго с упорством молил он царя не затевать брани. За такое предсказание был сослан Неронов в Корельский монастырь, но вскоре и возвращен, ибо все случилось именно так, как и предсказывал вещун...
Вот и нынче послал он вестку государю Алексею Михайловичу, остерегая: де, «искушение прииде, потрясающее церковь, и великое несогласие. Чего ради отцами преданное коленное поклонение попираемо и крестного знамения сложение перст пререкуемо? Молю тя, государя! Не точию в вере, но ни у малейшей частицы канонов и песней, ни у какого слова, ни у какой речи ни убавить, ни прибавить. Православным нужно умирать за едину букву „аз“!..»
Глава двадцать первая
С первых дней почуял Никон азартную высоту трона, на коий взобрался, и эта высота не только пьянила властью, но и вострила зрение его и приглядчивый разум. Казалось бы, велико ли патриаршье креслице, стоящее в переднем углу Крестовой палаты с алым бархатным подголовником, с перильцами, крытыми сусальным золотом, но с этой государевой стулки, если иметь восприимчивую голову, далеко все видать. Вон еретики, окаянные папежники, уже давно подпятили под себя Европу, вкрались на славную Украину, смутив ее унией, как шальные избяные тараканы, разбрелись по заморским землям, склоняя варварские народы в свою оскверненную веру. Подпали под прелагатая, а как очиститься от прелюбы и скверны? Ох-хо-хо...
Но слава Спасителю, еше неприступно и незыблемо стоит остров истинной Христовой церкви, но и его подтачивают, скрадывают тайные смутные воды. И как тут выстоять?
Гетман Хмельницкий, враг униатов, подбил казаков, располовинил Украину и шлет гонцов под руку великого государя: не раз и не два кушивали казачьи послы в патриаршьей столовой палате. Чтит Никона богобоязливый гетман, остойчив он в вере и гордым умом незамутнен, боясь скверны, и коварные униаты, тайно скрадывая жизнь Богдана, хлопочут тщетно, никак не могут уловить его души в свои еретические тенета. Под пятой монгола однажды распалась святая Русь, а нынче самое время собирать камни в груды, орать пашню и сеять жито.
И Белая Русь томится, и балтийские словене позабывают родову под немцем, и древний Смоленск под ляхом, и швед раскорячкою в наших вотчинах и мнит себя за господина. Все подступили к русийскому караваю, всякому хочется рассыпчатого калача да стоялого меду.
Так как же выстоять против костельника, лутера и папежника? Да лишь верою, да коли собраться купно вокруг Золотой Софии, сгрудиться обороною в горсти. Вон и Киев-град давно ересь изгнал; еще Петр Могила ввел троеперстие и все служебники наново перевел с древних греческих хартий. А я окунулся в наши служебники и от дикости и мги лишь воскликнул с тоскою: «О горе нам!» Сблудили, ой, крепко сблудили мы, наслушавшись иосифлян, в гордыню впали, а заплутав, бредем по миру наодинку вперекор всем куда глаза глядят. Недаром остерегал меня Паисий Константинопольский в своих наказах, пасет от кривоверов, что хитро, как дикие волки, исподовольки оскверняют новинками старинные догматы и писания. «Блюдитеся крепко от таких волков, – пишет Паисий. – Под образом исправления недостатков церковных они ищут привнести в нее свои ядовитые плевелы и приносят к нам новины свои и апокрифические свои молитвы. Потому должны они быть отсечены от церкви, как гнилые и неисцелимые члены, оставаясь нераскаянными. Таковые молитвы их мы считаем богохульством, ибо они бросают подозрения на молитвы наших святых и пытаются ввести новые порядки, которым мы никогда не учились от отцов, передавших нам веру...»
Да и как пристанет к нам Малая Русь, и болгары, и словены южные, если мы отшатнулись от них по вере и навычаи греческие растрясли по неразумению? Все купно, все в груду, под один прислон и щит! И Москва православная – это не третий Рим, но Новый Иерусалим; под его золотыми крестами соединится под брони весь Восток, Европа и Азия, подпавшие под басурмана, махмета и латина. И откроется им Свет истинный, несказанный. Слово и дело соединим навечно мечом Христовым. Так и только так!
И царь-господине неразлучен со мною в этом деянии. Он – меч карающий праведный, я – крест Сладчайший, Да благословит нас Господь и убережет от злоумышлении.
...И разослал Никон грамоту по церквам, и стал ждать вестей: как-то отзовутся ревнители-иосифляне, позабывшие греческую премудрость. А норов-то у них в чести и гордыню преизлиха тешат. Угадал прозорливец Никон: немедля отозвались ревнители. Вскоре царь переслал патриарху, на его усмотрение, выписки Аввакума и Даниила, где священницы на святые книги бранились и всяко хулили святителя, убеждали государя: де, греки нашу русскую Псалтырь сожгли и книгу Кирилла Иерусалимского потратили, и скоро нас еретики новомодные вместях с Никоном научат курочек рафленых ести и табаку через губу пить.
«Ах, сукины дети, ну пустосвяты, – ярился Никон. – Грамоте нимало не толкуют, а туда же, Отца учить лезут. Коли не ведают смиренья, так пусть опознают мою руку».
И представил Господь случай выказать праведный гнев и науку: первому пастырю не перечат. Слушали в соборе в Крестовой палате отписку муромского воеводы на протопопа Логгина, будто он похулил образ Пресвятой Богородицы. Логгин, голубоглазый русачок, с тонким белым лицом, стоял, потупясь, у порога Крестовой и жамкал в руках скуфейку. Вроде бы и смирен, и почтителен, но чем же не заправился, не залюбился он патриарху, еще не вымолвив и слова? Лишь когда дочитали челобитную и принесли все вины на голову Логгина, он впервые поднял глаза, и кроткий, задумчивый взгляд, на мгновение яростно вспыхнув, тут же и утек над святительскими клобуками в слюдяные окончины, за которыми пестро просвечивал царицын Терем. И как ожгло патриарха: почтение нету в Логгине, смирения и страху. Вот и этот слуга церкви болен гордынею и невесть что возомнил о себе. Гордоусы, они своею проказою не только заразили православную обитель, но и смуту закинули в христианское сердце. Со своей патриаршьей стулки, стоящей на рундуке, Никон зорко вглядывался в русачка с глазами, источающими голубой свет, и тайно узнавал себя: ревнив к вере, блюдет старопрежний обычай, чествует Господа, почасту поствует, оттого и бледен...
Но ты повинись, пади на колени, сломай выю пред иереями, срони слезу, проси прощения, даже если и безгрешен. Да куда там? Лишь Спаситель наш не ведал грехов, а мы же под тяжестью вин едва носим главу. А ты скрозь нас глядишь, суевер и бесстудник.
Оттого и согласья нет на Руси, что всяк про себя толкует, блудя по Писанию, всяк власти хощет. Но ты, священник, дай примера, не возносись пред земными властями, но уловляй душу мирянина Христовым словом, пробуждай в ней стыд. Ведь в ком стыд, в том и совесть. Всякое перекование с властями – туга для церкви. А мы, чуть что, ереститься сразу, в первых хотим быти: всяк на своего коня скочит и ну братися, ну рвать узду! Неучи, одно слово, не могут понять, что всякий трус и гиль от гордыни нашей...
Никон молчал, а святители допытывали от Логгина истин, принуждали признать проступки, но протопоп вин своих не приносил.
– Я не только словом, но и мыслию не хулил святых образов, которым поклоняюсь со страхом, – упрямился Логгин. Голос у протопопа ровный, струйчатый, без смущенья и робости. Неронов сидел на конике невдали от двери и, слушая Логгина, верил ему. В моленной не по разу и подолгу беседовали о вере, и Неронову была понятна и близка душа молодого священника. Да и за что пытать человека, коли нет верного дознания? Нам ли не ведать, как забыли воеводы Божий страх и глумятся над попами, почитая священников хуже собаки. И сам-то Неронов неоднова сносил от них побои лишь за то, что пробовал пробудить ревность к Спасителю. – Я только и сказал жене воеводы у него в дому, когда она подошла ко мне на благословение: не белена ли ты? Уж больно крашеной показалась, как идолище поганое иль баба степная. Такая страмница. Слово мое подхватили гости, и сам воевода на меня: де, ты, протопоп, хулишь белила, а без белил не пишутся образа. А я им, де, какими составами пишутся образа, такие и составляют писцы, а если на ваши рожи такие составы положить, то вы не захотите. Сам Спас и Пресвятая Богородица и все святые честнее своих образов...
