Иван Вазов - Под игом
—Возьми два рубля, больше у меня нет. Заманов, взяв деньги, негромко проговорил:
—Ну, давай, давай еще, а не то берегись, — шепну словечко Странджову о том, какую ты сегодня заварил кашу, — получишь пулю в лоб!
II Заманов улыбнулся, давая понять, что запугивает Стефчова шутки ради.
Стефчов бросил на него встревоженный взгляд.
—Заманов, если я завтра узнаю, что Соколов и его товарищи сидят в кутузке, считай, что у тебя в кармане десять лир! — проговорил он торжественно.
—Ладно. А пока дай мне три-четыре гроша мелочью на еду, чтобы не менять рубли сегодня вечером… Благодарю, до свиданья!
И Христаки свернул на другую улицу, направляясь к постоялому двору, где он остановился. Обогнув дом Хаджи Цачовых, он встретил и остановил попа Ставри.
—Благословите, батюшка! — проговорил он и приложился к руке священника. — Ну, что поделываете? Как поживаете? Велик ли доход от треб? Как тут у вас теперь, — больше рождаются или больше помирают?
—Больше всего венчаются! — ответил старик с деланной улыбкой и, напуганный въедливым взглядом шпика, попытался было уйти прочь, но Заманов удержал его за руку и, пронизывая глазами, сказал:
—II правильно: теперь самое время для свадеб, ведь не сегодня-завтра может наступить второе пришествие… — И, многозначительно подмигнув, он сразу же переменил разговор: — Нет ли у тебя, отче, пятидесяти грошей до завтра? Очень нужно.
Старик поморщился.
—Какие у попа деньги!.. Вот благословить могу, если желаешь.
Поп Ставри снова попытался вырваться, полагая, что удалось отделаться шуткой, но Заманов строго посмотрел на него и проговорил совсем тихо:
—Давай пятьдесят грошей. Я знаю, что твой Ганчо — секретарь комитета… Стоит мне заикнуться об этом кому следует, и плохи будут ваши дела!
Старик побледнел. Он вынул монету и, прощаясь, сунул ее в руку Заманова.
—До свидания, отче, не забывай нас в своих молитвах.
—Анафема! — пробормотал поп Ставри удаляясь. Дождь не переставал… Заманов вошел в свою комнату.
—Эй, малый, принеси мне углей в совке и поставь здесь жаровню, — приказал он слуге.
Слуга удивленно посмотрел на него, как бы желая сказать: «Ну и чудак! В такую теплынь греться захотел!»
—Принеси угля, говорю тебе! — повторил Заманов повелительным тоном и снял промокший кафтан.
Слуга вернулся с полным совком и, вытащив из-под кровати жаровню, ссыпал в нее уголь.
—Теперь можешь идти! — сказал Заманов и закрыл за ним дверь.
И тут Заманов вытащил из-за пазухи письмо, взятое у Стефчова, развернул его, поднес чистой, не исписанной стороной к огню и стал терпеливо ждать. Когда бумага нагрелась, он поднял ее, осмотрел, и лицо его отразило живое любопытство, смешанное с удовольствием: бумага, еще недавно совсем чистая, белая, теперь была вся покрыта тесными рядами темно-желтых строчек. Как известно, комитеты писали письма симпатическими чернилами, и, только подержав бумагу над огнем, на ней можно было увидеть буквы. На обратной стороне обычно писали разные пустяковые фразы, чтобы ввести в заблуждение турецкие власти, на случай если бы письмо попало в их руки. К несчастью, никакую тайну нельзя сохранить, если она известна более чем двум лицам, и эту тайну прозорливый Заманов уже знал.
Письмо освещало действия и намерения комитета в Бяла-Черкве и было подписано его председателем Соколовым.
Заманов внимательно прочел эти крамольные строки, и на его некрасивом лице заиграла какая-то неопределенная улыбка. Вынув карандаш, он написал что-то на свободном месте, под фамилией председателя.
Потом быстро вышел и направился к конаку.
VI. Женская душа
Как только Стефчов вышел из дома своего тестя, чтобы пойти к бею, Лалка выбежала за ворота.
Дождь, начавшийся после обеда, теперь сеялся как сквозь сито, но не было надежды, что он скоро прекратится, — темные плотные тучи заволокли все небо.
Раскрыв зонтик, Лалка быстро шла по улице. Она была так растеряна и взволнована, что не отвечала на приветствия и даже не почувствовала, что весь ее правый бок, до самого плеча, вымок от косых струй дождя, гонимого ветром. Вскоре она дошла до площади перед мужской церковью; отсюда, через церковный двор, можно было пройти в женский монастырь.
Только тогда Лалка остановилась под каким-то навесом, удивляясь, почему очутилась здесь, почему шла куда-то в сторону от своего дома… Но вот она вспомнила, что пошла спасать Соколова от неминуемой беды. II сама удивилась тому, что так любит его… Она бросилась к нему на помощь, не раздумывая, не зная, что надо делать, влекомая какой-то неведомой силой. Но сейчас она немного отрезвела и в смятении призадумалась, спрашивая себя, как ему помочь. Она понимала, что сделать это трудно. Она знала, что Стефчов в эту минуту советует бею арестовать Соколова, знала и о том, что Соколов сейчас на заседании у дядюшки Мичо. Но как предупредить его об опасности? Самой пойти к Мичо под предлогом визита к его жене и сказать ей все — неудобно, неприлично, почти безумно. Идти в гости, да еще в такой дождь, к Мичовице, женщине малознакомой, муж которой в ссоре с ее отцом, слишком уж унизительно и неприятно. Да и какими глазами будет она смотреть на Мичовицу, как скажет ей, что она, жена Стефчова, живо интересуется судьбой Соколова, молодого, привлекательного, но легкомысленного человека, и, стремясь быть ему полезной, презрела все приличия, все общепринятые нормы поведения… А мужа своего она этим может невольно скомпрометировать, больше того — опозорить, раскрыв его предательство. Конечно, она не назовет его имени, но все равно все догадаются, что это Стефчов выдал людей, которых она идет спасать. И так уже, наверное, многие заметили, что он сегодня пошел в конак. Боже мой, почему он такой плохой человек?.. Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули у нее в голове… Нет, страшное это дело, страшное, невозможное…
А дождь шел все сильнее; теперь это был уже настоящий ливень, и Лалка все стояла под навесом, как в западне, бессильная, беспомощная и растерянная. Если бы увидеть знакомого человека и послать его предупредить Соколова! Но в такую погоду все сидят по домам. Дождь лил как из ведра. С неба низвергались потоки воды. Безлюдны были и улицы и площадь, на которой стояла Лалка. Ее охватило отчаяние, и тяжелый вздох вырвался из ее груди. Лалка поняла, как она смешна и несчастна, как трудно ей выступать в роли провидения. Она почувствовала, как опасно ее собственное положение — ведь она здесь одна, под чужим навесом, на улице… тогда как стоит ей сделать двадцать шагов, и она очутится в монастыре, под крылышком своей тетки… Но нет, там ей нечего делать, там она не получит никакой помощи, не туда ведет ее путь!.. Как может она хоть минуту просидеть у монахини, слушая сплетни, когда сердце ее разрывается от скорби и тревога за Соколова сводит ее с ума. Только одно утешало Лалку в ее горе: проливной дождь, который удерживал ее здесь, наверное, задерживал и полицейских в конаке; она была уверена, что Соколов еще не арестован, и надежда в ней еще теплилась.
И вдруг ее осенила радостная мысль. «Не пойти ли мне к тете Недковице? — подумала она. — Можно послать ее Ташо предупредить их».
Тетка Недковица жила неподалеку. Лалка могла, не стесняясь, рассказать ей обо всем, как своему человеку, и без всяких опасений дать это нелегкое поручение ее сыну.
Выйдя из-под защищавшего ее навеса, Лалка храбро зашагала вперед под дождем, шлепая по грязи. Она перешла, в воде по колено, через мутный ручей, внезапно превратившийся в бурный поток, и пошла дальше по площади навстречу ветру и дождю, хлеставшим ее по лицу.
Лалка вся вымокла, пока дошла до Недковицы. Та приняла гостью, немало удивленная тем, что она пришла в такую погоду.
—Ай-ай-ай, как ты промокла! — воскликнула Недковица, когда Лалка вошла в сени. — Что это ты вздумала выходить в такой дождь? Снимай скорей накидку, ты промокла до костей!
