Иван Вазов - Под игом
—Тетя, ваш Ташо дома?
—Ушел с утра и еще не приходил… Ты знаешь, какой он непоседа… А на что он тебе?
—До свидания, тетя. — И Лалка взяла свой зонтик. Она была как пьяная.
—Куда ты, куда? — кричала изумленная Недковица. Лалка выбежала на улицу.
К счастью, дождь перестал, кое-где прорвалась пелена облаков, и снова весело засияло солнце.
Теперь только мелкие, почти невидимые капли еще висели в воздухе, сверкая на солнце, точно блещущая сеть осенней паутины. Яркая радуга охватила полнеба, и один ее многоцветный конец терялся где-то за темными грядами гор. Пышные кроны деревьев во дворах снова зазеленели, свежие и веселые; облака быстро уплывали прочь, и светлая лазурь победоносно разливалась по небу. На улицах появились прохожие. Лалка почувствовала себя бодрее, и на сердце у нее стало легче. Радуга в небе озарила ее душу лучом надежды. Трепетно всматривалась молодая женщина в каждого встречного, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых.
II вдруг она вспомнила о слепом Колчо, который когда-то самоотверженно спас Огнянова от подобной опасности.
—Боже, если бы мне сейчас встретить Колчо! — вздохнула Лалка, в смятении глядя на чужие и равнодушные лица прохожих.
Случаю, который часто играет людьми и порой заставляет судьбу делать самые странные и удивительные повороты, было угодно позабавиться и на сей раз: в пятидесяти шагах от себя Лалка увидела Колчо. Медленно, ощупью брел он куда-то с палкой в одной руке и с еще не закрытым зонтом в другой.
Обрадованная, взволнованная, Лалка свернула в ту сторону, куда шел слепой, спеша догнать его. А шел он как раз по той улице, что вела к дому Мичо Бейзаде. Очевидно, он идет к Мичо, решила Лалка, знавшая от Рады, что Колчо имеет свободный доступ на заседания комитета и никогда не пропускает их. Торопясь, Лалка все ускоряла и ускоряла шаги и наконец чуть ли не пустилась бежать. Она не отрывала глаз от черного суконного пальто Колчо, не по. росту длинного, и от большого раскрытого зонта, который он держал над головой. Лалка уже не видела тех, кто ей встречался — ни Бырзобегунека, который приветствовал ее взмахом левой руки, ни Хаджи Смиона, который ей что-то крикнул, и встреться ей сам Стефчов, она бы его не узнала. Прошло две-три минуты; Лалка была уже в двух шагах от Колчо. Он брел все так же спокойно, с мечтательным выражением лица, свойственным слепым. Поравнявшись с ним, Лалка осмотрелась и, убедившись, что поблизости нет ни одного подозрительного человека, негромко окликнула слепого: — Колчо! Колчо!
Но от волнения у нее перехватило дыхание, и она сама не услышала своего зова.
Колчо вошел в сапожную мастерскую Ивана Дуди. Он исчез так быстро и так неожиданно, что Лалке показалось, будто какая-то невидимая сила грубо толкнула его в открытую дверь мастерской.
И вот Лалка опять осталась одна; одна на этой людной улице, которая ей сейчас казалась пустыней. Перед нею промелькнуло что-то темное. Это был полицейский с винтовкой на плече, но Лалке почудилось, будто полицейских пять, десять, двадцать, целая толпа… Все вертелось у нее перед глазами; мысли ее путались, она уже перестала понимать, во сне ли она идет или наяву, и бессознательно продолжала идти вперед.
Лалка не помнила, по каким улицам она шла, как очутилась дома; она вся горела, голова у нее кружилась, все суставы ломило. Она почувствовала себя так плохо, такой слабой, что не успела войти в свою комнату, как упала на лавку, теряя сознание.
Лалка заболела острой лихорадкой, которая вскоре должна была свести ее в могилу…
VII. Комитет
Шел дождь, и на этот раз заседание состоялось не в саду Мичо — под яблонями и высокими самшитами, — а в комнате хозяина.
Подосланный Стефчовым человек узнал это наверное.
На низких лавках сидели члены комитета — всего человек десять. Среди них были и наши знакомые — хозяин дома, председатель комитета Соколов, поп Димчо, Франгов, Попов, Николай Недкович, Кандов, принятый сегодня под гром аплодисментов в члены комитета, а также господин Фратю, возвратившийся из Румынии на пасху и принятый вновь лишь после многочисленных просьб и покаяний.
Фратю бежал в Румынию вскоре после андреева дня, дав себе честное слово никогда больше не «заниматься политикой». Он благополучно доехал до Бухареста, а там, чувствуя себя в безопасности, снова сделался горячим патриотом и республиканцем и в кругу эмигрантов выдавал себя за жертву турок, чудом избежавшую виселицы. Спустя некоторое время он написал анонимную статью, в которой ратовал за установление республики в Болгарии. Но Каравелов[85], занятый своим проектом балканской федерации во главе с князем Миланом, выругал это замечательное произведение. Фратю послал свою статью Ботеву[86] для «Знамени», но и там его ждала та же участь. (В те времена Ботев мечтал о всемирном социализме.) Тогда Фратю сфотографировался вооруженным до зубов и в одежде повстанца. Но, сообразив, что распространять столь крамольные фотографии не очень благоразумно, убрал их подальше вместе с республиканскими статьями.
Кроме упомянутых лиц, на заседании присутствовали члены комитета: Илю Странджов, сапожник, бывший ссыльный и отчаянный головорез; Христо Врагов, торговец, и Димо Капасыз, он же Беспортев, он же Редактор, хромой сапожник, заговорщик по призванию.
Один из членов комитета, Пенчо Диамандиев, отсутствовал. Он уехал в К. заплатить за оружие той самой сотней лир, которую отец приказал ему передать Тосун-бею.
Сумерки сгущались.
Заседание началось в полдень, но, судя по всему, должно было затянуться на всю ночь. Не говоря уже о других причинах, красноречивое, пламенное выступление Каблешкова так опьянило членов комитета, что они вот уже два часа слушали его в каком-то безмолвном самозабвении.
Каблешков, один из самых привлекательных и самобытных апостолов, подготовивших апрельское движение 1876 года, был молодой человек двадцати шести лет, среднего роста, очень худой, изможденный, с изжелта-бледным лицом, небольшими усами и мерными, как уголь, волосами, которые он то и дело откидывал назад, но тщетно, так как они снова падали в беспорядке на его широкий умный лоб. Глаза — живые, с огненным, проницательным взглядом, то восторженным, как у пророка, то вдохновенным, как у поэта, — озаряли и облагораживали это лицо, изнуренное лихорадкой, истощенное трудом и вечным недосыпанием. Никто не мог устоять перед силой этого взгляда, в котором, как в зеркале, отражался могучий, буйный и страстный дух, живущий в столь слабом и хрупком теле.
Его суконное синее пальто, черный жилет и черные брюки были изрядно потрепаны, ибо Каблешков постоянно был в движении и много ездил верхом. И сейчас он безостановочно ходил взад и вперед по комнате, продолжая горячо говорить; речь его часто прерывалась сильным кашлем.
—Да, мы сами, сами должны себе помочь. Мы настолько сильны, что сами покончим с гнилой Турцией. Турция слаба, разорена; турецкий народ бедствует, — он не станет вмешиваться в борьбу. Он сам стонет под игом властей. Армия деморализована и не заслуживает внимания. Возьмите, к примеру, восстание в Герцеговине. На его подавление посылали тысячи и тысячи солдат, но оно все еще в разгаре. А кто восстал? Всего горсточка людей! Что же сможет поделать это разлагающееся и запуганное государство, если восстанем мы?.. Ведь в один день нас поднимется сто тысяч человек! Пусть тогда попробуют послать войска, — только против кого посылать их раньше? И мы будем не одни! С запада Турции грозят Сербия и черногорские соколы, — они готовы к нападению; за спиной у Турции — Греция, которая тоже не будет зевать… Герцеговина и Босния загорятся от края и до края; Крит тоже запылает… Добавьте к этому, что в самом Царьграде революция не за горами, там ждут не дождутся смутного времени, чтобы свергнуть султана Азиса… Всюду хаос… Наше восстание будет панихидой по Турецкой империи!..
В полумраке его глаза горели, как угли.
—Ты забыл еще кое о чем, — отозвался Мичо Бейзаде, — ты забыл сказать о России. Дед Иван набросится с севера на Царьград, и Царьграда как не бывало! Пророчество исполнится слово в слово.
