Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода
Руки парашютиста были уже всего на расстоянии тридцати сантиметров друг от друга. Шарбен дрожал с ног до головы. Пот ручьями стекал по его лицу и падал на цементную пыль, покрывавшую свитер. Кожа на пальцах натянулась от напряжения. Он медленно продолжал тащить рычаг на себя. Вдруг сердце у него сжалось от ужаса, и он наклонился вперед. Барабан крана ни с того ни с сего перестал вращаться. Трос застопорился, щелкнул, натянулся, затем снова ослабел, размотался на несколько сантиметров и застыл в полной неподвижности.
Парашютист, воздев руки к небу, хрипло выкрикнул ругательство. Страшное ругательство, хоть и не очень понятное.
Машинально Шарбен закрыл тормоз. Ударил каблуком о трос, и тот, освободившись от какой‑то помехи, легко подался у него под ногой и опять стал разматываться.
Тогда Шарбен выскочил из кабины…
Он вихрем спустился с пятнадцатого этажа по лестнице без перил. Спрыгнул на землю. Взглянул прежде всего на крюк грузоподъемного крана: пустой крюк тихо покачивался в воздухе на высоте более пяти метров над землей. Шарбен бросился вперед, решительно растолкал стоявших тесным кругом рабочих. Милу как раз поднимали с земли. Он был мертвенно — бледен. Жако и Морис держали его под руки с обеих сторон. Он уперся в землю одной ногой, затем другой, привстал. Открыл глаза и улыбнулся.
Шарбен бессильно опустил руки и пробормотал:
— Черт… дьявол…
У него перехватило дыхание, как и у всех вокруг. Рабочие цедили сквозь зубы ругательства, радовались, бранились про себя и бормотали что‑то непонятное, не слыша друг друга.' Они никак не могли преодолеть волнение.
Милу несколько раз тяжело провел рукой по затылку, затем со вздохом опустил ее.
— Еще счастье, что ничего такого не случилось, а то хороши бы мы были без социального страхования! — прошептал Мимиль.
— Заткнись, бога ради! — умоляюще произнес кто‑то.
— У него легкое сотрясение, вот и все, — определил Морис.
— Шок это, — уточнил парашютист.
— Но — но — нокаут! — заявил Клод, успокоительно подняв руку.
— Ты его спустил слишком быстро, — сказал парашютист Шарбену.
— Хотел бы я видеть, что бы ты делал на моем месте!
— Не ссорьтесь, пожалуйста! — слабым голосом попросил Милу. Он обернулся к Жако и улыбнулся одними губами:
— Это пустяки, знаешь…
Роскошная серовато — голубая машина остановилась за бараком профсоюзной организации. Задние дверцы открылись одновременно, и оттуда выскочили Баро и Ла Суре. Дверцы с шумом захлопнулись. Ла Суре быстро зашагал к строительной площадке, размахивая своими длинными руками. Слышно было, как он посмеивается. Баро спешил за ним, быстро семеня ногами.
— Ребята! Порядок! — неожиданно проревел Ла Суре.
Он остановился, встал на бугре метрах в десяти от толпы рабочих, выпрямился, принял торжественную позу. Подняв одну руку к небу, а другую прижав к сердцу, он объявил:
— Победа! Министерство берет нас в свое непосредственное ведение. Дело в шляпе! Сам начальник канцелярии министра привез нас на машине. Каково?! Победа, ребята… победа…
Слова эти, казалось, падали в пустоту. Голос Ла Сурса дрогнул. В десяти метрах от него стояли, словно оцепенев, рабочие и смотрели молча, не двигаясь. Ветер раздувал волосы на их головах, приподнимал то конец шарфа, то кашне.
— Победа… победа… — повторял Ла Суре все тише и тише.
Тут он заметил, что Панталон вставил в рот Милу горлышко бутылки с водкой, и спросил:
— Что случилось?
— Милу упал…
— Что с ним?
— Ушибся маленько…
Баро осмотрел пострадавшего, ощупал все его тело.
— Вот тут больно? А тут?.. Тут?..
Милу отрицательно качал головой.
— Где же больно?
Милу с трудом проглотил слюну и прошептал:
— Мне нигде особенно не больно… только в голове звон стоит.
— Надо отвезти Милу домой. Вот что, проводите его вдвоем.
Милу мог идти сам. Жако и Морис подхватили его с двух сторон под руки. Когда они отошли метров на пятьдесят от строительства, до них донеслись ликующие крики.
Морис оглянулся.
— Они сейчас там обнимаются от радости.
— Черт возьми, наконец‑то мы взяли верх, — пробормотал Жако. — Он обхватил Милу за плечи: — Мы с ними справились, старина! Наконец‑то мы победили.
Мимолетная улыбка озарила лицо Милу и тотчас же сменилась страдальческой гримасой.
— Тебе больно?
— Да… нет… у меня словно музыка в голове играет… Тихонько… знаешь… чудно так…
Жако с удивлением уставился на руку Милу, затем бросил взгляд на Мориса, и тот тоже посмотрел на Милу: по руке больного пробегала судорога — мышцы внезапно сокращались и так же внезапно ослабевали.
Все трое молча продолжали путь.
Когда они добрались до станции, Жако и Морис заметили, что нервное подергивание распространилось и на левую кисть Милу: пальцы конвульсивно сжимались и разжимались.
Жако и Морис переглянулись, потом отвели глаза.
Им повезло: ждать не пришлось, поезд как раз подходил к станции.
Было пять часов, и в вагоне было свободно.
Они уселись втроем на скамейке. Милу посередине. Его рука все еще дергалась, хоть и не так сильно, зато судороги повторялись чаще. Соседи с любопытством поглядывали на вошедших молодых людей. Когда поезд тронулся, Милу сполз вперед, и товарищам пришлось снова усадить его и прислонить к спинке. Люди перешептывались: «Опять пьяный».
— Знаешь, у меня словно музыка… знаешь… словно… знаешь… — едва слышно прошептал Милу.
Затем он умолк и закрыл глаза, только голова бессильно моталась при каждом толчке.
Вокруг них неодобрительный гул голосов становился все явственнее.
Жако и Морис внутренне сжались.
Поезд тащился бесконечно медленно. Фонтен — Мишалон, Масси — Верьер…
Они подъезжали. На станции Масси поезд резко затормозил. Милу чуть было опять не упал. Голова его так и осталась опущенной на грудь. Он уже не шевелился. Дыхания не было слышно.
Глаза Жако и Мориса встретились, и оба испугались того, что в них прочли. Когда поезд при отходе дернуло, Милу опять съехал вперед, как плохо набитый мешок. Жако осторожно взял больного за кисть руки. Поискал пульс и не нашел. Он приподнял руку Милу и отпустил ее. Рука безжизненно упала.
Жако посмотрел на Мориса. Тот ждал этого взгляда, но тут же отвернулся.
Морис и Жако выпрямились, они продели свои руки под висевшие как плети руки Милу и застыли в одинаковой позе, словно несли почетный караул. Оба были мертвенно — бледны; широко раскрытые, точно стеклянные глаза устремлены в одну точку. Невидящим взглядом они, казалось, пристально всматривались во что‑то в конце вагона или в конце поезда, а может быть, и еще дальше.
И Морис и Жако только что поняли, что их друг умер.
Когда поезд подошел к станции, парни разом приподняли тело Милу, взяв его под мышки. От толчка при остановке оба споткнулись. Им пришлось ухватиться за спинку противоположной скамьи, чтобы не упасть. Послышались смешки.
Ноги Милу зацарапали по полу носками ботинок, подошвы торчали вверх.
Платформа была сантиметра на два ниже двери вагона. Подбитые железом башмаки Милу опустились на нее один за другим с громким стуком.
— Ну, знаете ли, теперешняя молодежь… — принялся рассуждать кто‑то из пассажиров.
* * *Сколько у них проводилось собраний! Чуть ли не каждый день. Рабочие шли прямо на свои обычные места, садились, свертывали тощие сигареты и умолкали, как только первый оратор просил слова. Но сегодня все смеялись, шутили и никак не удавалось добиться тишины: ведь это собрание было особое, не такое, как другие.
Слово взял Баро.
— Товарищи, мы одержали победу. Крупную победу, но не окончательную. — И он спокойно принялся объяснять: — Министерство приняло в свое ведение стройку, но лишь до тех пор, пока подряд на нее не возьмет какая‑нибудь новая компания, которая придет на смену обанкротившемуся Акционерному обществу. Министерство реконструкции впервые берет в свое ведение стройку. И берет ее, соглашаясь на требуемую рабочими зарплату плюс различные премии, которых удалось добиться в последнее время.
Помещение столовой задрожало от аплодисментов, парни смеялись, хлопали себя по ляжкам.
Баро обернулся к Ла Сурсу с сокрушенной улыбкой. Он хотел было постучать по столу, чтобы водворить тишину, но
Ла Суре удержал его за руку, и они дали рабочим возможность шуметь и ликовать, сколько душе угодно.
Постепенно смех умолк, и все взгляды обратились к столу, за которым терпеливо сидели оба делегата. Рабочие опять заняли свои места и затихли. Одни облокотились о столы, другие положили ногу на ногу, зажав руки между коленями. Все напряженно ждали.
Наконец Ла Суре медленно поднялся.
