Борис Алмазов - Святой Илья из Мурома
— Так чё ж мы от Царьграда крестились? — сказал торк служилый, Ратмир, новым именем — Алексий.
— Мы не от Царьграда крестились, — сказал строго Илья. — А ко Христу пришли. И в том — спасение наше!
— Спасение-то спасение, — сказал Ратмир, — а за греческими попами догляд нужен!
* * *И это же повторил князь, когда ему доложили о совете воевод.
— Греческих попов с миром и благодарностью в Корсунь отпустите.
— А как же Киев крестить? Только дружина крестилась, а сродники, а русь вся? В Киеве крещёных большинство, но и нехристей много. Мнилось, что всех крестить станем, — заохал Добрыня.
— А что, одни византийцы истинный закон держат? — спросил князь. — Что, кроме них, христиан не стало?
— Да ты что?! — закричал Добрыня. — К латинянам, что ли? Не видишь, что с Польшей? С чехами? И мы туда же?
— Горяч ты у меня, вуйку! — засмеялся князь. — И язычником был горяч, и крестился — не погас. Умеряй страсти-то! Так, Илья Иваныч?
Илья Муромец не ответил, стараясь понять, куда клонит князь.
— Не от Корсуни попов звать станем, кои и по-славянски не разумеют, а от народа славянского, от родного нам языка. От Болгарского царства царя Семиона.
— Вона как расположил! — удивлялся Добрыня. — А ведь верно. Болгары тамошние — христиане, суть православные, а царь — Царьграду супротивник.
— Не о том говоришь, — сказал князь. — Тамошний язык с нашим един. И все книги, и весь чин народу славянскому понятен. Вот в чём главное-то.
— Ай да князь!
— Благодать на нём Божия, — сказал Илья. — Кабы навек он переменился — таким, как ноне, стал!
Князь действительно стал иным. И одни объясняли его перемену тем ударом и слепотою, что приключилась с ним в Корсуни, другие — возрастом и удачной женитьбой, большинство же считало причиной крещение.
— Господь в нём работает! — уверенно говорил Илья и не сомневался, что теперь всё будет благополучно. Господь не оставит свой удел без защиты.
Вспоминал он калик, что выискали его в чащобе муромских лесов, подняли от одра болезни и благословили на дружинное служение воинское.
— Всё ведь по слову их вышло. Дружина бессловесно принудила князя принять венец веры православной. Никто ведь не примучивал, а вышло по слову посланников Божиих. И поднимается держава новая, держава православная. И князь иным стал. Иное было и в том, что пиры бесконечные прикончились. Не стало многодневных бражничаний. Верх в дружине взяли строгие православные гридни, и лихость воинская хоть и была в почёте, всё же выше стало цениться послушание.
Ещё Илья внушал воям своим: храбрость всегда нужна! Лихость воинская — когда ты за одного себя ответчик, а это только в драках детских случается. В остальном же послушание воинское есть первая для дружинника добродетель. Потому воин, в строю стоящий среди множества других воев, и знать-то не может, куда войско идёт и что воеводы замыслили! Послушание воспитывал Илья в воях повседневно. И в его заставах было то, что дружине языческой неведомо и непривычно. Поскольку вся дружина была православной — строго держали посты и совершали все церковные установления. Воинство, Муромцем учинённое, было крепко и надёжно.
В ожидании священства болгарского, за коим послано было, князь призвал Илью Муромца к себе. Был князь тверёз и не то чтобы постаревший, но возмужавший как-то зримо. Точно с корсунского крещения много лет прошло, а ведь и двух недель не миновало.
— Ну что, Илья Иваныч, — сказал князь, обнимая Муромца, — как живёшь, здоров ли?
— Господь грехам терпит.
— Садись-ка к оконцу, потолкуем, как дружину учинять станем. Ведаешь ли ты, что державе православной войско требуется новое? И дружина — сердце его — должна быть новой, православной.
— Это и другие воеводы знают, — сказал Илья. — Вот и Добрыня тож...
— Добрыня знает, но он тебе в помощниках будет. А устраивать войско — тебе, Илья Иваныч. Ты у нас христианин истинный, а мы ещё только учимся.
И, наклонившись к самому лицу Ильи, пахнув на него византийскими маслами душистыми, коими были умащены его кудри, князь сказал:
— Я ведь, Илья Иваныч, всю службу твою помню. Всю. И ценю тебя, и каюсь перед тобой. Не всегда я понимал, чего ты добиваешься. Прости.
— И ты меня прости, князь, — сказал, вставая, Илья.
— За что?
— Егда обидел тя неведением либо осуждением в душе.
— Ай! — сказал князь. — Да я но грехах, как свинья в объедках! Грех было не осуждать! Давай лучше о деле толковать. Как будем Киев крестить?
— По доброй воле.
— Это как же?
— Только тех, кто хочет, — сказал Илья. — Безо всякого принуждения.
— Дак эдак и не получиться может?! Я мыслил приказать, чтоб все непременно...
— А иудеи, кои свой закон держат? А хазары обрезанные, исламского закона? А язычники, кои к своим богам привычны?
— Всех! Ибо не понимают блага своего!
Не боишься ли согрешить, князь? — спросил Илья. — Первейший грех — гордыня. А ты по гордыне своей других приневолить хочешь. Они ежели наружно веру примут, то в душе при своём законе останутся и врагами веры станут тайно. Не трогай их. Это дело не княжеское. Суди не по вере их, а по правде княжеской. Как они тебе служат, а не какому богу веруют! Иначе распря пойдёт.
— Так ведь един народ не получится, если вера у всех разниться станет.
— Ты — князь, твоё дело — правда! А закон пущай священство соблюдает. Суди по правде, за проступки либо благие деяния. А кто какой веры — дело не княжеское!
— Не пойму я тебя, Илья Иваныч, — сказал, вздохнувши, князь. — То ты за единое крещение для всех ратовал, а теперь вот другие веры допускаешь. Не пойму.
— А что тут понимать? Заповедано князьям: не раздражать подданных своих и не озлоблять. А первое дело — не заботься о сём. Сие дело Божие, он и управит ко благу.
— Боязно врагов около себя пригреть, — поёжился князь.
— А ты не принуждай никого душе своей изменять — вот врагов и не будет.
— Боязно, — сказал князь, прохаживаясь по палатке.
— Пойду я, — попросился Илья и, уходя, поклонился князю: — Спасибо тебе, князь, что посоветовался со мною. Теперь истинно убедился я, что перемена в тебе великая. И перемена сия — ко благу. А лишними помыслами не утруждайся.
Но князь всё же не совсем прислушался к совету Ильи. И решил, оставив в покое хазар, иудеев и прочих, язычников всех крестить, хотят они того или нет. Но Господь, как считал Илья, распростёр руку свою над градом Киевом, и распри не вышло, поэтому язычники в большинстве своём крестились добровольно. Те же, кого насильно принуждали, не особо понимали, чего от них хотят, и продолжали своим богам веровать, считаясь христианами.
По прибытии священства из Охриды, града болгарского, их же ездил с почётом встречать отряд воевод конных, в том числе и Муромец с Добрыней, — стали готовиться к крещению всех горожан. Осторожный и хитрый князь решил сначала попробовать, каково будет сопротивление и будет ли?
Рано утром крещёные дружинники в пешем строю пошли на капище и стали разламывать и сбрасывать с горы идолов. Большая толпа киевлян собралась смотреть на уничтожение святилища. Добрыня на всякий случай держал на княжеском дворе конную дружину, но нигде её не показывал — стояли воины при закрытых воротах тайно, только кони пофыркивали да били копытами мощёный двор.
Напряжённо вслушивался старый воевода в шум на Перуанской горе, вставали перед ним недавние картины новгородских драк и погромов. И здесь ждал он истеричных воплей и криков и, может быть, полыхания пламени над посадом, но ничего не происходило.
Гул толпы стоял ровный, ни истеричных выплесков, ни воплей волхвов — шумела толпа, но не более, чем на торжище.
— Ай раз, ай два... — слышались крики гридней, раскачивавших, словно гнилой зуб во рту; статую Перуна.
Одетый в кольчугу и весь доспех воинский, стоял на башне терема своего князь, покусывал губы. Народ киевский смущался язычниками, но возмущения не произошло. Пока.
Вот ахнула толпа, раздалась в стороны, по склону надднепровской кручи катился деревянный истукан с позолоченной головой и серебряными усами. Рядом с ним бежали гридни и толкали его всё ниже и ниже, когда он зацеплялся за камни и ямки. Несколько человек, закрыв лица руками, поглядывали на эту картину, но участия ни в чём не принимали. Вечером князь спросил воевод, бывших на разорении капища:
— Возмущения были?
— Да не... так, старухи поголосили маленько...
— Я приказал его, Перуна то есть, до порогов по берегам конно сопровождать, чтобы обратно, где бы ни прибился, дураки его на гору не возвернули. А как за пороги проплывёт, аут уж и не вернётся.
